Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник) Страница 43

– Хахаль, что ли, бывший? – довольно мирно, с добрым юмором даже, спросил, когда выезжали из городка на следующий день.

– Ученик отца, – кратко и сухо объяснила жена и закрыла глаза, а слезы побежали по неизменно розовым щекам, словно дожидались, когда она зажмурится, словно с открытыми глазами плакать было невозможно.

В Петербурге начался февраль, проклюнулось солнце, задул колючий ветер, установились морозы. Под стеной Петропавловской крепости устраивались первые полураздетые безумцы – загорать. Другие, обряженные в ватные штаны и закутанные шарфами, расселись над лунками посреди Невы в ожидании пропахшей нефтью мелкой рыбы для своих кошек. С Ладоги везли первую корюшку: над Васильевским островом робко пробивался меж выхлопных газов запах свежих огурцов, характерный для корюшки, и колотого льда. Каждый день по нескольку часов было по-настоящему светло и как-то особенно отчетливо холодно. Девушки на пешеходных переходах начали улыбаться пропускающим их машинам, но Данилыч, когда был за рулем, этим не злоупотреблял, в том смысле, что всех не пропустишь.

Жена проявила самостоятельность в очередной раз, позвонила по телефону, указанному на полученной визитке, и устроилась на новую работу практически сразу же. Данилыч не возражал, хватит ей на полставки сидеть, деньги нужны, ну и отвлечется тоже от потери родственниц и проблем на службе у родного мужа. Размер оклада жены ошеломил его: так не бывает. Через месяц-два, максимум полгода, фирму наверняка закроют: налоговая комиссия или еще кто. Но через месяц-два, когда в городе бесповоротно потеплело и дружно закапало со всех карнизов, зарплату жене увеличили, правда, стали отправлять в командировки в Ленобласть и дальше, и Данилыч, скрепя сердце, взялся приучаться ходить в продуктовые магазины. Черт, если бы он действительно существовал, не выполнял своих обязательств ни в какую.

Жена подтянулась, постройнела, сделала новую стрижку, вообще зачастила в парикмахерскую. На официальные приемы, которые на ее работе случались часто, иногда в первоклассных ресторанах на Невском проспекте, ходила вместе с Данилычем, тоже подстриженным у хорошего мастера и облаченным в какой-нибудь из новых костюмов. Брендовых костюмов. Данилыч стал выглядеть весьма импозантно и старался не думать о собственной работе. Несколько раз предлагал жене устроить его в ту же фирму, где она подвизалась, там-то он сумел бы развернуться! Самолюбие жестоко страдало от разницы их зарплат и положений, он держался из последних сил. Жена умело отговаривалась, отшучивалась, насколько ей позволяло скверное чувство юмора, вспышки его гнева вязли в ее безразмерной мягкости.

Спелой весной, когда с бульваров по всем путям-дорогам поползли красные толстенькие гусеницы тополиных сережек, перед выходом с супругой на очередной прием по случаю ее грядущей длительной командировки не куда-нибудь, а за границу, Данилыч сорвался. Кричал жене, что та специально не хочет, чтобы они работали вместе, чтобы ей легче было вертеть хвостом перед начальством (знал, разумеется, что это не так, иначе бы и дня с Аллой не прожил), что неизвестно, за что ей платят такие деньги, что наговорила своему боссу про родного мужа черт-те что, потому тот на приемах и двух слов не скажет с Данилычем, что виноват во всем тот знакомый тещи и еще неизвестно… Но прикусил язык, сумел себя обуздать – все-таки он человек воли. Пока не стоит перегибать палку.

– Данилыч, – жена пальцами оттянула уголки глаз, чтобы не размазался макияж, слезы дрожали, не проливаясь, – Петр Федорович, ученик отца, поставил условие: ты не должен работать в этой фирме. Он странный человек, Петр Федорович. И в детстве был странным. В духовную семинарию собирался поступать, между прочим.

– Между каким прочим? – Данилыч чувствовал, что руки немеют, а в затылке разрастается огненная бляшка гнева. – При чем тут семинария, на что ты намекаешь, дура? – Вытащил желтоватый чертов платок, ну конечно, другого платка в кармане и не сыщешь боле, звучно высморкался, бросил платок на пол и двинулся к мини-бару в гостиной. Достал бутылку коньяка, распечатал, отхлебнул из горлышка, но тут же поставил темную бутыль на журнальный столик, принес из кухни тонкостенный стакан, налил до краев и тогда уж выпил.

– Я все равно не уволюсь, – жалко сказала жена, разрыдалась, заперлась в ванной, но долго не просидела, вернулась отнять у мужа бутылку. Не отдал. Плевать на здоровье, пусть ей будет хуже, пусть запой.

На прием, устроенный фирмой в помпезном историческом ресторане с небольшим банкетным залом для избранных, расположенном неподалеку от нелюбимого Данилычем по неведомой причине Аничкова моста, они не пошли. Данилыч был нехорош. Но через день жена все равно уехала: визы, билеты, бронь в гостинице и все такое, по большому человеческому счету неважное.

В запой Данилыч не ударился, его снедала злость. Недалекий коллега назвал бы это завистью, но то была честная злость на несправедливость мира, где лгут даже черти. Проект зарубили, в начальники не вышел, деньги в семью – относительно нормальные деньги – приносит жена, куда уж хуже. Ничего из желаний не исполнилось по сути, а проклятый платок уменьшается. Разве что новая квартира налицо, но и то оказалось лишь совпадением.

Жена, да. Жена! Сидит сейчас за тридевять земель под ненашим постоянно ласковым солнцем, в кафе на открытой террасе, наряженная в дорогую безвкусную юбку, фисташковое мороженое жрет за десять евро. С коньяком. Менеджеры вокруг угодливо вертятся: Алла Николаевна то, Алла Николаевна се. Тьфу! А он тут один, даже любовницу не завел. Данилыч никогда не подумал бы «бабу не завел», уважительно относился к своей речи и мыслям. А почему не завел, с каких-таких рыжиков? Вопрос! Зеркало в гостиной на его вопрос недоуменно промолчало. К своей внешности, в отличие от имени, Данилыч относился с большой долей нежности. В какой-то книге меж альбомов на нестандартно высокой полке заказного шкафа нашел гравированный портрет польского дворянина XVIII, а может, и XVI века, неважно – одно лицо с ним! То есть с собой. Аристократические узкие виски, вислые усы, пронзительный темный взгляд. Породистое лицо, интеллигентное – хоть сейчас на коня и в рыцарский зал! Рост хороший – у него, у Данилыча. Животик небольшой появился, это потому что привычный гастрит давно не давал о себе знать, животик – дело поправимое, и при его росте почти не заметен. Куда женщины смотрят? Нет, не так! Они наверняка смотрят, но он себе воли не давал. Именно он. Хватит!

В тот же день завел любовницу. В приемной у генерального, на диване, обтянутом черной искусственной кожей. Толстая папка с документами чуть не упала на пол с шаткого журнального столика, стоявшего рядом, но Данилыч прервался, подтолкнул папку на середину столешницы: не любил беспорядка. Он не хотел больше встречаться с вкусившей его страсти секретаршей отдела, ни к чему эти излишества, эта грязь на работе. Один раз пусть, так случилось, что в отделе никого не было, звезды сошлись. Она же и спровоцировала, между прочим, сама. Но только один раз, хватит с него пересудов: о понижении Данилыча по сию пору судачат на лестницах во время перекура. Вынул платок, чтобы вытереть вспотевший лоб и руки, конечно, платок оказался тот самый, чертов, с пятнышками; даже на первый взгляд он значительно уменьшился. Данилыча бросило в жар. Вышел из приемной, не прощаясь. Секретарша чуть ли не час просидела на псевдокожаном диване в соблазнительной позе, ожидая, что вернется, но Данилыч к тому времени уже давно был дома и названивал жене в гостиницу. Жена где-то шлялась, само собой.

Алла вернулась через неделю оживленная, радостная и похорошевшая, привезла ворох бесполезных подарков. В Питере зарядили моросящие весенние дожди, бесконечные, как подозрения. Тусклым утром, глядя на наглый иноземный загар жены, Данилыч решил, что в командировке у нее не обошлось без греха, и понял: пора жене увольняться, не все на деньги меряется, знаете ли. Ему хватило выдержки отложить решительный разговор до вечера, до «после работы». А в середине рабочего дня вызвал генеральный директор и, печально, но твердо глядя Данилычу в глаза, предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию. «Секретарша!» – ахнул про себя Данилыч, но генеральный завел речь о взятках. Разве можно назвать взятками те жалкие гроши, что он порой брал за содействие и рекламу продукции определенной фирмы!

– Леонид Самойлович! – решил напомнить Данилыч. – Я ведь получаю втрое меньше прежнего! – и подумал: «И вдесятеро меньше тебя, жирного бездарного бездельника!»

Генеральный спустил очки на кончик мясистого носа, оглядел Данилычев костюм от Хьюго Босса, только что привезенный женою итальянский галстук неизвестной Данилычу фирмы. Ботинки через широкий письменный стол генеральному были не видны, какие у Данилыча ботинки, он не узнал.