Леонид Гиршович - Обмененные головы Страница 43

Якоппо «сам был антиклерикал» – как говорится, никакой неловкости не произошло. А я еще купил на прощание у него пару черных туфель – так что мы расстались друзьями.

На «площади, которую портье в гостинице отрекомендовал мне как одну из самых великолепных», я отыскал по описанному ракурсу приблизительно то кафе. В отличие от лже-Веносты, пившего чай (или четы западногерманских туристов, судорожно показывающих официанту, как на кочку посреди трясины, на берлинский пончик среди местных сладостей), я взял маленькое приторно-сладкое пирожное с заварным кремом. («Белем?» – «Си, си».) После чего, как планировалось еще в Циггорне, углубился в чтение романа с ностальгической обложкой: на садовой скамейке на фоне парковой скульптуры барышня в малиновом платье с книжкой на коленях. Много крови утекло с тех пор, как была нарисована эта барышня, как Феликс Круль выдавал себя в Лиссабоне за маркиза Веносту, как «Готлиб большой» и «Готлиб маленький» здесь гуляли в преддверии нового столетия.

Я узнал, где вокзал, чтобы посмотреть расписание отправлявшихся в Томар поездов. Согласно Томасу Манну, этот вокзал был построен в мавританском стиле – наверное, все же в «мануэльском».

Бок о бок с ним стояла гостиница «Авенида Палас» – не иначе как прототип «Савой Палас». Но во что она превратилась! От холла, который был перегорожен чуть ли не фанерой, уцелел крошечный уголок, остальное занимал магазин фотопринадлежностей, какая-то «бутербродная», но оставшееся помещение явно «хранило на себе печать» – передо мной был обнищавший аристократ: благородная лепнина, лампа – ровесница моего деда, бюро в стиле Louis XIV непривычно стояло без цены. Был и лифт, упоминавшийся в романе. Единственное, что смущало: от вокзала до умопомрачительного отеля «Савой Палас» поддельный маркиз Веноста едет какими то переулками на извозчике, хоть и недолго, – тогда как вход в «Авенида Палас» был сразу за углом, в двух десятках метров, которые не то что маркиз, сама принцесса на горошине прошла бы пешком. И все же не возникало сомнений в том, что это была гостиница, о которой я читал еще в Харькове: расположена на авениде да Либердаде, «одной из великолепнейших улиц, которую мне когда-либо приходилось видеть: она состояла из элегантнейшей проезжей части, верховой дорожки посередине и двух отлично вымощенных роскошных аллей с цветниками, фонтанами и статуями по бокам». Апартаменты выходят окнами на площадь – у Томаса Манна безымянную, а на самом деле огромную, под стать самой эспланаде, праса дос Рестаурадорес. Причины такой топографической несуразицы, заставившей «Веносту» двадцать метров пропутешествовать на извозчике, понять невозможно… если не допустить, что в те баснословные времена, когда на этот старенький пригородный вокзальчик прибывали еще поезда со всей Европы – и из Парижа, и из Вены (а может, и из Петербурга?), выход с перрона был на противоположную сторону. Я даже думал проверить это по возвращении из Эспириту-Санту, но вернулся я далеко не в том благодушном состоянии, что уезжал, – все побочные интересы и настроения отпали разом. Вернулся я ошеломленный… не знаю, немножко испуганный – перспективой замаячившей вдруг борьбы не на жизнь, а на смерть. Ну, слушайте.

Утром я был на вокзале (по-моему, он как-то назывался, вроде бы даже «Рочо», таксист произнес что-то подобное, как бы подведя итог моему «эсперанто»). Поезд отправлялся точно по расписанию. Я-то подозревал, что португальская железная дорога работает как итальянская почта (последняя – притча во языцех). Но видишь – не будь предвзят. Португальцы, может быть, действительно честный работящий народ, просто вынуждены уже много столетий расплачиваться за неудачный пункт брачного договора одного из своих королей.

Окна вагонов закруглялись по углам как глазницы черепа (или как окошки карет в знаменитом лиссабонском музее). На деревянных скамьях, кроме меня, не было ни души – ну, еще в глубине вагона чернела какая-то голова, и то в Томаре оказавшаяся японской. В этот час транспорт был переполнен коренными жителями, ехавшими в Лиссабон, а не из него. Прихватить с собой чтение я забыл и смотрел в окно. Проезжали станции, названия которых мне были ни к чему – и потому прочитывались с особой тщательностью. Я из тех, кто при взгляде на населенный пункт (на совершенную потемкинскую деревню, чьи декорации разберут, едва поезд тронется) все же успевает подумать: а ведь чья-то родина.

Дорога была средь гор, с частыми туннелями – полтора неутомительных часа. Чтобы скоротать их, я представлял себе, как буду объясняться с сельским падре, как объясню, что ищу в церковной книге. Я уже решил: если выписку из нее о крещении такого-то младенца, тогда-то и тогда-то, мне получить не удастся, – так уж и быть, разорюсь на хороший «Никон» – выбор пал на данную марку из-за ее «русского» имени. Тем более я давно подумывал о том, чтобы заняться фотографией, она всегда меня притягивала: как-никак первый удар по божественной монополии на время.

С именем «Никон» тоже связывались литургия, церковь, клобук, хоры трепещущих язычков пламени – первые ростки предстоящей геенны огненной; но латинский патер для меня был фигурой совсем инопланетной: из какого-нибудь французского романа, если не того пуще – из «Декамерона». Он поворачивается: «Я слушаю вас, сын мой». Ловишь себя на том, что до сих пор жизнь так и сводилась к чтению книжек (а в свободное время – к их пописыванию). Вот сейчас читать-писать я перестал, живу – посмотрим, что из этого выйдет.

В Томаре сошел и японец – только тогда обернувшись ко мне лицом. Его туристский облик (в руке путeводитель, на шее фотоаппарат, на плече сумка, на мозгах панама) заставлял предположить, что в городке есть какие-то достопримечательности. Временем я, в конце концов, располагал. Помня из литературы, что «кюре» как дежурный врач – принимает в любой момент, я решил задержаться в Томаре на часок. Но прошли все три, пока я, крадучись за японцем, осматривал церковь Santa Maria do Оlival, какую-то капеллу XVII века, средневековую крепость.

И вдруг я заторопился, хотя еще не было часу дня. Наскоро пообедал в забегаловке на три столика, сидя напротив мелкого служащего (с виду), насыщающегося в свой обеденный перерыв. Хозяину, подошедшему ко мне, я указал, довольно бесцеремонно, на рыбное филе с картофелем – в тарелке моего визави – и на пузырек с чем-то зеленоватым, из которого он, как факир, то и дело наполнял гораздо больших размеров стакан, а вино все не кончалось. (Надо сказать, что у меня этот фокус не вышел.) Мы сидели нос к носу, с одинаковым вкусом во рту и молчали, как молчало некогда то, что теперь нам пошло в пищу.

Я вернулся к вокзалу, полагая, что поблизости должны быть автобусы, развозящие пассажиров по их родным деревенькам. Но я не учел, что у автобусов тоже могло быть расписание; предыдущий в Эспириту-Санту – и далее – ушел полчаса назад, следующий отправлялся только в три. Я увидел такси – наверное, забывшее, когда оно в последний раз ездило. Израильский таксист, он бы уже давно приметил твою вытянутую физиономию, как великое одолжение предложил бы свои услуги за «хандрит долларс» и за четверть этой суммы повез бы тебя, по пути наслаждаясь собственными разглагольствованиями о том, что евреи – соль земли. Но не таков его португальский собрат: когда я сплясал ему пожелание быть отвезенным в Эспириту-Санту и назад, он, подумав довольно долго, назвал цену, более чем приемлемую – в его субъективном представлении, может, он, правда, и заломил, такси-то в Португалии дешевые.

Не прошло и получаса, как я подъехал к старой деревенской igreja [181] – думаю, более все-таки деревенской, чем старой, и объектом туристского паломничества никак не являвшейся: на такси и на меня несколько человек прохожих уставились с той дикарской беззастенчивостью, от которой, пожив в Германии, как-то отвыкаешь. Церковь была открыта – или католические церкви вообще только на ночь запираются? – и решительно безлюдна. Но долго одиночество мое не продлилось. Отца Антония – мне хочется, чтоб так звали его, – коренастого, короткошеего, с крупной тяжелой головой и лицом землистого цвета (плоть от плоти народной), – наверное, кто-то известил о подъехавшем к церкви такси, какой-нибудь приходский Квазимодо. Открылась боковая дверь, и священнослужитель приблизился ко мне со словами: «Могу ли я вам быть чем-нибудь полезен, сын мой?» Предположим, что он сказал именно это. Я извинился за беспокойство, добавил о себе – что из Германии, продублировав последнее слово: Alemaña. Физиономия священника сразу обрела любезность экскурсовода: мало того что я был чужой по крови, я еще, вероятно, был чужой по вероисповеданию. Он не говорит по-немецки – ничего иного его слова означать не могли.

Дело плохо, но не безнадежно. Русский в качестве альтернативы предлагать ему было смешно, но, во-первых, какой-то ломаный английский в моем распоряжении все же имелся, а во-вторых, работа в опере плюс обучение с детства музыке, на скрипке (и отсюда особая восприимчивость к этому языку) делали для меня итальянский – mare nostrum. В критические моменты в моей памяти всплывали именно итальянские языковые реалии: оперные реплики, нотные обозначения. Мне кажется, попади я в Италию, уже в следующую минуту я заговорил бы с местными жителями по-ихнему.