Вениамин Колыхалов - Тот самый яр... Страница 44

Бывшему особисту Горелову случайная встреча на теплоходе показалась подозрительной. «Не хвост ли тащится за мной от Томска… Первый рейс, и вот служаки оказываются вместе… Конечная пристань Колпашино… Старик за стариком охотится… чертовщина какая-то…»

Попутчик спрашивал о штрафбатовских атаках, но Сергей Иванович рассеял внимание на облаках-путешественниках, не вслушиваясь в занудный голос с хрипотцой. Одно облако из белого стада наливалось чернотой, готовилось обернуться смертной тучкой. Припомнились любимые строки из лирики Афанасия Фета:

Знать, долго скитаться наскучаНад ширью земель и морей,На родину тянется туча,Чтоб только поплакать над ней…

«Плакучие у нас ивы, берёзы… сама Родина тоже плакучая, проливающая слёзы о своих горемычных жильцах…»

— Знобить стало, пойду в каюту… — Горелов поёжился, потёр сильными ладонями крутые плечи.

— Приглашаю в ресторан. Фронтовики не могут разойтись накануне выстраданной Победы… Да и встреча какая!

— Представится ещё случай опрокинуть положенные фронтовые нормы, — прозвучал уклончивый ответ.

Давний чикист остался один — насупленный и обиженный.

«Брезгует рядового расстрельника, считай — палача… Офицерик задрипанный…».

Предчувствовал: в душе скоро заходят буруны, потом крутые валы.

Обь разворачивала плёс за плёсом. Бесконечная вода… Бесконечные небеса. И только судьба конечна — обрывок верёвки, конец хворостины… Вот она жизнь-коротышка. «Выходит: все мои годы — кобелю под хвост… Сорок лет с человеком одной, пусть и невесёлой службы, не виделись — и на тебе! Полное пренебрежение… Задавал вопросы — ухом не повёл… Ему видите ли, даль заречная милее фронтовика… Надо было в поездку все ордена и медали прихватить… Пусть бы поинтересовался, как не штрафбатовец такие награды заслужил…»

Если опустошение не призрак, значит, оно вживую проникало в нутро сильно обиженного человека. Давно никто не посылал в его сторону такого смачного плевка.

«Не зря не сошёлся в крепком знакомстве с офицериком-гордецом. Ишь, зазнобило его, сердечного…»

Купленный на пенсионные деньги хмель улетучился. Не придуманный озноб делал пробную пробежку по спине, по лопаткам.

Вернулся в каюту, дрожащими пальцами сорвал колпачок с бутылки, прихваченной про запас в ресторане.

— Чёрт — не старуха! — выругался громко Натан Натаныч, — вспомнив об отсутствии хрустального сапожка. — Ведь как приятно было пить из него.

Выпил из стакана неохотно, неторопко, не ощущая прежнего вкуса.

— Разбавленная, падла!..

Икра официантки не походила на осетровую. Сейчас её из нефти катают… Бурчал, зажёвывая возмущение пирожком с картошкой.

— …Словно два дьявола разрывают меня… оба нашёптывают правильные слова, а на поверку выходит — врут…

Часто разговаривал Воробьёв с невидимым двойником. При введённых в организм градусах философские беседы длились подолгу.

— …Возрадуетесь скоро, черти поганые… как человека не станет — вы возликуете… Вам наше земное существование не по нутру. Всё норовите своим кланом жить, деток дерьмовых в университеты пристраивать, по банкам да госконторам рассаживать… Вот что ты скажешь в своё оправдание, левый бес? Молчишь. А ты, правый? Тоже киселя в рот набрал. То-то же…

Сейчас бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман…

Эти строки из поэмы Есенина «Анна Снегина» обычно просачивались в голову в лёгком хмелю. В начальном питии проступала серебряная грань, когда желалось женщину… не хоть какую, завалящую, а овеянную вуальной тайной.

Несколько раз Воробьёв пытался выучить наизусть поэму, но дальше первой главы Аннушка не пускала. Кто-то выставлял преграду лени, и Натан Натаныч не мог перешагнуть трудный рубеж.

В каюте бес справа прошептал: «Хватит!».

— Много ты понимаешь, дурак! Добреньким прикинулся, на службу в сторожа записался… Поздно! Проворонил хорошего человека… не заметил, когда он в никудышного превратился… С ним даже бывшее офицерьё разговаривать не желает… Поживи-ка вот таким отверженным от общества и членов союза пенсионеров… Штрафбатовец! Мудрец хренов!

Жалюзи на окне дребезжали, постукивали, словно кто-то неуверенно просился в каюту для неприятного разговора.

«Зачем послушался ведьму, плетусь на Север неизвестно зачем… покаяние пусть грешники вымаливают… Служил органам в пределах чести и совести. Не я — кто-нибудь другой дырявил бы черепа приговорённым… Может, и невиновные… Тройки решали, вот пусть им и ставят двойки по поведению, хлещут по задницам звонкими розгами…»

Наползали из прошлого огненные запредельные мысли: качнулась сторожевая вышка… вздрогнул яр… кулачище из многоместной ямины опять пригрозил Нагану Натановичу… Пугало и на фронте причиняло бойцу постоянное кровеволнение: разжатые, растопыренные пальцы душили во сне, вырывали из глотки куски мяса. На заданиях снайперская винтовка во время прицела предательски вздрагивала, будто по стволу резко щелкали пальцем… невидимый надмогильный сгусток ярости зависал над мушкой, мешал прицельному огню.

Проглотил три разноцветные таблетки, выданные доктором сухим пайком. Лекарства давно не приносили успокоение, не оказывали лечебного эффекта. Фронтовик принимал пилюли и порошки в надежде навсегда избавиться от ночных кошмаров, дневных галлюцинаций. В глуби сознания гнездилась вера в лучшее, не хотелось разрушать собранное по пёрышку гнездо.

Позабыв запереть каюту на ключ, Воробьёв вышел на узкий простор палубы.

Ветер усилился. Обь вспенилась. Раздолье небес сократили наплывы туч.

«Встретится сейчас давний знакомец — всё выскажу кадровому офицеру госбезопасности… нельзя так унижать ветерана-гвардейца… дни победные скоро засветятся, а он от ресторанного застолья отказался… за личный счёт собирался его угостить… Дань уважения — ноша лёгкая, посильная. Чего испугался штрафник?!»

По обеим сторонам разгульной реки тянулся береговой неуют. Отвергнутые водой льдины отживали свой отведённый природой век.

Совсем не майское — муторное настроение не покидало сутулого гвардейца. Слабеющие мышцы плеч и груди часто отзывались точечной болью. Голову обносило прострелами, мучило резкими неожиданными толчками, будто её пытались вывести на орбиту, но она всячески сопротивлялась чужой воле и силе.

Верхнее давление подпрыгивало под двести пунктиков, нижнее часто переваливало за сто. Тонометр в дорогу не взял — зачем лишний и почти бесполезный груз. Стареющий человек сам всегда угадывал о переборах артериального давления по хлопьям чёрного снега в глазах, по рези пробегаемой толчками крови, по току от головокружения.

Раньше частенько помогал лекарь Есенин. Прочтёт пяток магических стихов-заклинаний — успокоится, похорошеет душа, сердце прекратит сбойный ритм, задышит нормальной пульсацией: оно прислушивалось к строкам со всей чуткостью живого существа.

Поэзия мага не потускнела с годами. Такое наваждение — точно сам стал покрываться ржавчиной лет. Ещё со времён проклятой Ярзоны она наслаивалась на послушную судьбу. Поддали свободе пинка под зад. Пошла нараскорячку жизнь, опаскудила служба.

В кормовой части теплохода ветер был слабым: стихия обтекала судно, слегка взвихривая потоки.

Фронтовик ждал появления Горелова, испытывая жар от ожидаемой словесной дуэли… Редкие пассажиры, в основном из нефтяной и геологической братии, шумно прогуливались по открытому тоннелю могучего теплохода. С языка слетали названия нефтяных и газовых месторождений, немалые суммы заработков.

Завидовал Воробьёв этой гордой смене, не запятнавшей себя подлыми доносами, волчьей службой в НКВД. Их радость светилась на лицах… ни одного матерного слова от подгулявших парней. Росло совсем новое поколение, не ведающее страха, болезни совести… За них воевал, по-снайперски отправлял в небытие врагов…

«Ну где ты отсиживаешься в каюте-окопе?! Выходи! Сверкни вот такой же молодостью духа…».

Он искоса заглядывал в окна, пытаясь узреть беглеца…

Неожиданно потеряв к нему всякий интерес, погрузился в иные мысли.

«Криминалисты утверждают: убийц всегда тянет на места преступлений. Когда-нибудь они всё равно ступят на тропу крови… Не погнало ли меня то незаросшее чувство злодейства? Столько лет минуло, а чертополох не погулял по памяти, всё свежо, как травка молодая, сочная…»

Испугался такой параллели вывода… заглянул в Зазеркалье, а там снова вышки, бараки, побрякивание гладеньких патронов, выданных для исполнения приговоров… И кулак из песка, перемешанного с известью… Запах хлорки долго держался в ноздрях. Раз над солдатским котелком — обед был вскоре после форсирования Одера — пахнуло сыростью Колпашинского яра и неистребимым запахом хлорной извести. Откуда налетели дьявольские наваждения, примешались к жидковатой горошнице. Хотелось есть, но от пробки в горле не смог пропихнуть ни ложки желтоватой еды.