Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая Страница 44

В начале тридцатых годов, едва повзрослев, мы были вышвырнуты в жизнь на улицы великого и славного Парижа. Бог с ним, с образованием, кое-кому его все же удалось получить, но основная масса… Мы даже ремеслом пресловутым не смогли овладеть. Все мы самоучки, жившие по принципу — спасайся, кто может.

Всем лучшим, что есть в душе моей, всем крохотным образованием моим я обязана созданному американцами Союзу христианской молодежи и ее русским подвижникам.

Мы обрели здоровье, научились разбираться в вопросах чести, воспитывали волю и закалились в субсидируемых англичанами скаутских отрядах.

В 1930 году, разочарованная в жизни, неприкаянная, я впала в полное безразличие. Равнодушно проходила мимо Триумфальной арки, без всяких там патриотических чувств глядела на знаменитый барельеф с Марианной, и величественный собор Нотр-Дам был всего лишь ориентиром на моем пути. Оставалось влюбиться и выйти замуж.

Я влюбилась и вышла замуж.

2

Первая любовь. — Интриги. — Колониальная выставка. — Лето. — Похищение Кутепова. — Свадьба

Герой-избавитель явился как нельзя вовремя. Борис Валерьянович Тверской! Темная волнистая шевелюра, пронзительный взгляд, мужественная ямка на подбородке, косая сажень в плечах и мягкая зовущая улыбка. Тверской шоферил на тяжелых грузовиках, а знакомство было простым и естественным. Брат Валентины Валерьяновны, он вошел в нашу семью.

На дядюшкиной свадьбе я на него особого внимания не обратила. Ну, брат, ну, хорош собой. Но на Новый год его пригласила тетя Ляля, с того и началось. Любовь обрушилась, как грозовой ливень.

Их было двое детей в семье. Валентина Валерьяновна старшая, а младшенький, общий баловень и проказник, Боря, Боренька, ненаглядный ангелок. Отец — штабной офицер в высоком чине, мать — обыкновенная русская барыня.

Валентина училась в гимназии, в институте благородных девиц. Борю, как подрос, отдали в Кадетский корпус. Революция разметала всех в разные стороны. К тому времени Валентина Валерьяновна была уже замужем. Муж увез ее в Турцию.

Родители тоже собирались бежать за границу, но почему-то замешкались и остались в России. Боря оказался потерянным для всех сразу. Вместе с мальчиками-кадетами его вывезли по приказу командования в Болгарию.

Много лет разыскивала брата Валентина Валерьяновна. Хлопотала, писала запросы, расспрашивала знакомых. Нашла, наконец. В двадцать седьмом году она выписала его в Париж, а еще через год брат и сестра каким-то образом получили известие из России, что родители их один за другим умерли.

На Рождество меня усадили по правую руку от Бориса Валерьяновича. Он стал шутливо ухаживать за мной. Подал салфетку, помог разложить на тарелке закуску. И все кругом поглядывали на это галантное ухаживание как на представление. Да и в голову никому не могло прийти, чтобы взрослый красавец-мужчина двадцати семи лет обратил серьезное внимание на маленькую девочку, Наташку-букашку. Кто ж знал, что именно такие послушные букашки как раз в его вкусе. Кроткие, благодарные глаза и было как раз то, о чем он мечтал. Он много лет приглядывал будущую жену, безропотную и покорную, со всем заранее согласную.

С веселым изумлением повелительно глянул он в мои зрачки — сердце отозвалось, глухо тукнуло, пробудившаяся кровь горячо разлилась по венам. Он!

Бедный Толик! Напрасно кружил он меня в вальсах на монпарнасских вечеринках, он мгновенно выветрился из головы.

На прощание, как стали расходиться, Борис Валерьянович бережно поцеловал мою руку. Руку поцеловал! Как взрослой!

Не помню, как дожила до Нового года. Носилась по Парижу со своими картонками, словно бес вселился, румяная, пальто нараспашку. Почему-то молодые люди на улицах стали оборачиваться вслед, при входе в метро уступать дорогу.

На Новый год мы снова сидели рядом. Татка вдруг надулась. Не ей оказали предпочтение.

— Какая ты глупая! — сказала я ей при случае, — маленькая еще. А на взрослых заглядываешься. Мне твой Борис Валерьянович ни вот настолечко не нужен, — и показала кончик ногтя.

— Ой, ой! — сделала гримасу вредная Татка. — Да ты влюблена в него по уши. Глянь на себя в зеркало.

Я украдкой глянула и увидела красной приливной волной захлестнутое лицо свое.

— Вот уж кому он не нужен, так это мне! — кружила колоколом новое платье Марина. — Терпеть не могу красавчиков, — и вдруг приблизила ко мне серьезные глаза, — а ты, детка, имей в виду, такие красавчики рано или поздно оказываются бабниками.

Татка захихикала, Марина отскочила и снова стала кружиться по комнате. Я смотрела на них с гордым презрением. Много они понимают!

Марина первая заметила, что в нашу сторону идет Тверской. Схватила Татку за руку, они побежали к гостям и едва не сбили с ног Бориса Валерьяновича в узком коридоре.

— Легче на поворотах! — весело закричал он им вслед.

Вошел в комнату и стал со мной говорить. Усаженная в единственное кресло, я ему, не помня себя, отвечала.

Свечи на елке догорели — ничего не произошло. Стало буднично, тускло, раздражающе мелко. Невыносимо было сидеть за столом с Сашей и слышать, как он шумно ест. Мама слишком громко сбрасывала вытираемые ножи и вилки в ящик буфета. Говорили о каких-то трех фунтах муки, об отправленных в чистку Сашиных штанах. Всю эту жизненную труху хотелось перебить долгим надрывным криком — аааааа! И нельзя было. Давила в глубине души крик, он превращался, задавленный, в злобу.

На улице все бежали куда-то по делам, пустячным, ненужным. В метро со всех сторон давили, теснили, лишали воздуха. Машины и автобусы носились по мокрым мостовым. Зарядили унылые зимние дожди.

Он позвонил, как ни в чем не бывало в начале февраля и пригласил в кино. Идти не хотела, но пошла. Равнодушная и пустая. Мы посмотрели какой-то пустяковый фильм с Марлен Дитрих, после сеанса прошлись по бульвару. Я сказала, что мне холодно, что уже поздно и что я хочу домой. Он послушно проводил меня, но возле дома ледок растаял, мы договорились встретиться в следующее воскресенье. Ненавязчиво, будто к слову пришлось, он рассказал о поездке в Лион.

— Обратно гнал порожняком. Так хотел тебя повидать.

Все встало на свои места. Не звонил — был занят, ездил в другой город. Я простила его от всей души. Огляделась по сторонам и увидела весну. Незаметно, украдкой она пробралась в город, сдвинула на север тучи, умытые звезды стали ярко перемигиваться. В тот вечер мы в первый раз поцеловались.

А дома охватило сомнение. Поцелуй произвел куда меньшее впечатление, чем я представляла себе по кино и книгам. Не обожгло. И я все время помнила, как мне хотелось засмеяться, когда он приблизил серьезное и тяжелое лицо свое.

Я рассказала Боре обо всех этих сомнениях при следующем свидании. Он схватил меня за плечи, прижал к груди. Мой нос оказался где-то возле подмышки его кожаного пальто. Он густо захохотал — отдалось, как в бочке. Он заявил, что я еще маленькая и что он научит меня целоваться, как только мы поженимся. Вот как просто все получилось.

В середине марта он явился к маме и раскрыл наши марьяжные намерения. Мама уронила вязание, растеряла петли, вскочила.

— Борис Валерьянович, дорогой мой… да… а… Когда же вы успели? Наташе… Да вы понимаете? Ей всего-то шестнадцать лет!

Она повернулась за поддержкой ко мне и увидела: все решено, ее согласие — пустая формальность. Не остановить, не исправить.

— Ты серьезно решила выйти замуж? — протянула она руку, чтобы поднять мой подбородок и заглянуть в глаза.

Я мягко отстранилась, кивнула. У мамы брызнули слезы. Она досадливо вытерла их, походила по комнате и внезапно поставила категорическое условие: свадьбе быть через полгода. Пускай малолетней невесте хоть семнадцать исполнится.

Мы были на все согласны. Нас объявили остальным, и начался светлый период жениховства.

Как он баловал меня! Водил в кафе и кормил любимыми пирожными со взбитыми сливками. Катал в такси по вечернему Парижу. Волшебное это было кружение. Мы часто ходили в кино, а перед расставанием нежно целовались под платанами возле нашего дома. Потом поднимались по лестнице, я звонила, а Боря, редко заходя в комнаты, сдавал меня с рук на руки маме, чтобы невеста ни словом, ни намеком не оказалась скомпрометированной.

Мама никак не могла поверить в неизбежность свадьбы, каждый раз пытала меня:

— Ты уверена в себе? Лучше сейчас, пока не поздно, отказать, чтобы потом не жалеть всю жизнь.

Противным, тонким голосом я убеждала ее:

— Мама, ты совершенно ничего не понимаешь!

Наши разговоры ничем не заканчивались. Мама как-то по-старушечьи поджимала губы, становилась некрасивой, чужой. Не глядя на меня, твердила неприязненно: