Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир Страница 44

Положив шляпу на стол перед Шафировым, Екатерина важно сказала:

— Перед этим не устоит и сам великий визирь...

Шафиров довольно закивал головой — шляпа того стоила...

Собирался Пётр Павлович Шафиров недолго — взял с собою трёх толмачей, потому как знал турецкий с пятого на десятое, захватил двух офицеров для связи с царём и Шереметевым и в сопровождении небольшого отряда выехал в османский лагерь.

Янычары стояли по обе стороны дороги, по которой двигался небольшой кортеж посланника, и держали на изготовку свои длинные мушкеты — янычарки.

Бережно поддерживал Пётр Павлович на седле небольшой баул из блестящей кожи, в котором было всё: и бумаги, и письма Шереметева, и грамоты, удостоверяющие личность Шафирова, и его полномочия вести такие переговоры, но, главное, в бауле была драгоценная шляпа, стоившая многих громадных состояний...

«Эх, такую бы шляпку да в западную бы сторону», — некстати подумал Пётр Павлович.

Но по сторонам его лошади скакали трое толмачей, да и офицеры связи не спускали глаз с посланца, а уж янычары и вовсе ловили каждое движение русского именитого человека.

Что он именит, видно было по его цивильному, не военному костюму: пышные белые брыжи под знатным красным камзолом, сверху накрытым пышным кафтаном из тончайшего сукна отменной выделки, украшенным и кружевными манжетами, выглядывавшими из-под рукавов, и золотой цепью на груди, на которой привешен был портрет русского царя, обрамленный алмазами с крупинку.

Словом, посланец Шереметева был хоть куда, будто бы сошёл с модной картинки, а уж парик его в три локона возвышался над высоким лбом завитками и буклями...

У роскошного шатра Балтаджи-паши подбежали к Шафирову слуги визиря, придержали стремена, и посланец гордо и достойно сошёл с лошади.

Не озаботился тем, как и куда отведут коня, накормят ли, посчитал мелочной такую заботу, да и понимал, что знатную особу не следует окружать ещё и такой мелочной опекой и слуги визиревы тоже это прекрасно знают.

Но в шатёр визиря Шафиров вошёл осторожно, склонившись под низким пологом входа.

Отдав положенный в дипломатии низкий поклон, остановился у входа и ждал, что сделает и что скажет краснобородый и краснобровый человек в золотой чалме, сидящий, скрестив ноги, на высоких подушках, разложенных прямо на пушистом ковре.

Столпились за спиной Шафирова его толмачи и офицеры связи. И за каждым движением посланца наблюдали десятки глаз приближённых визиря, стоящих но сторонам богатого шатра. Никто не сидел, кроме самого Балтаджи-паши.

Слегка кивнув головой в ответ на молчаливое приветствие Шафирова, визирь чуть приподнял пальцы и двинул ими едва видимо, но как будто ветром сдуло всех из палатки.

Гуськом, осторожно двигаясь по сторонам шатра, один за другим исчезали раззолоченные приближённые визиря.

И только тогда, когда в шатре остались лишь Шафиров с толмачами да двое слуг у седалища визиря, Балтаджи всё так же важно и медленно показал Шафирову на высокую подушку напротив себя.

И Пётр Павлович отметил, что эта вежливость, вообще-то не свойственная восточным людям, уже даёт надежду на успех переговоров.

Не раздумывая долго, он присел в неудобной позе на подушку, быстрым движением щёлкнул замком своего кожаного блестящего баула, вынул грамоту представления и протянул её слуге визиря.

Тот взял бумагу, положил её на низенький столик возле Балтаджи.

Визирь скосил глаза, глянул в бумагу, но читать не стал: понимал, что там одни слова о посланце и его удостоверение, полномочия.

Шафиров проследил, как подействует грамота на визиря, и только после этого решился достать из баула заветную шляпу.

Он осторожно поставил её возле своих ног и слегка ногой подвинул по направлению к визирю.

Балтаджи слегка прикрыл глаза, и слуга быстрым движением придвинул шляпу к ногам визиря.

И снова скосил глаза Балтаджи, увидел сверкающие бриллианты, сапфиры, изумруды и золотые червонцы, положенные сверху драгоценностей, и кивнул красной бородой. Глаза его потеплели, взглянули на Шафирова ласково и доброжелательно.

Слуга накинул на шляпу большой платок, скрывший сверкание драгоценностей, и ещё ближе придвинул к ногам визиря дорогой подарок.

Шафиров понял, что первый бой за мир выигран.

Но как долго ещё предстояло изощряться в красноречии, как долго и терпеливо вести разговор, то переходя на родной язык, то ввёртывая слово-другое на турецком, то призывая толмача переводить точно и словно бы иногда не понимая значения слов!

Пётр Павлович Шафиров был изощрённым дипломатом, мастером по части затуманивания мозгов длиннейшими цветистыми фразами — такого мастера было поискать.

Но и ему пришлось попотеть здесь, когда на карту была поставлена жизнь царя, судьба России, хоть и не знали в точности турки, обретается ли он в лагере русских.

Не думал о таких высоких материях Шафиров, он просто торговался, выигрывая одну за другой позиции будущего мирного договора.

Секретные инструкции Петра уполномочивали Шафирова на многое: пусть и Азов будет срыт, пусть и Таганрог отдан туркам, пусть и от Каменного Затона не останется ни одного камня, пусть и приобретения в Прибалтике отойдут опять к шведскому королю, только бы не рабство, не плен.

Но оказалось, что турок не интересуют выгоды шведского короля, им важнее было, чтобы русские ушли с Чёрного моря, чтобы и Азовское не бороздили северные соседи.

Балтаджи Мехмед-паша был умный и дальновидный человек, он понимал выгоды мира с Россией, но так долго и упорно торговался с Шафировым, что иногда уставал и махал рукой — на сегодня хватит...

А в русском лагере всё застыло в напряжённом нервном ожидании.

Вялая перестрелка с османами велась постоянно, но атак не было, хотя османы, виделось и на расстоянии, укрепляли свой лагерь, до сих пор вовсе не защищённый.

Русскими же ничего не делалось, лишь стояли русские солдаты во фронте с великой готовностью отразить атаку османов.

Первую записку привёз офицер связи, и сердце у Петра упало: Балтаджи не выразил готовности к мирным переговорам...

Но мало-помалу утихла перестрелка, обманчивая напряжённая тишина установилась и над русским и над турецким лагерями. Все ждали, что изойдёт из роскошного золочёного шатра визиря под золотым полумесяцем на зелёном знамени.

И вновь изощрялся в красноречии Шафиров, указывая Балтаджи на выгоды мира для турок, снова и снова говорили толмачи великому визирю об уступках, на которые хотел и мог пойти русский царь...

И когда на второй день офицер связи привёз Петру записку от посланца России, что визирь уже склонен пойти на мирные переговоры, Пётр едва не запрыгал от радости.

«Обещай всё, — писал он Шафирову, — вплоть до псковских провинций (взгляд русского царя был неизменно прикован к северным завоеваниям), — обещай, только бы не плен, только бы не рабство».

И Шафиров обещал визирю, но он был великий торгаш и умел обойти самые острые углы.

Военный совет заседал день и ночь, никто не расходился из палатки Шереметева. Сумеет ли Шафиров заключить перемирие, обойти умного и проницательного великого визиря, сможет ли спасти армию и самого царя от позорной сдачи в плен? Судили и рядили, придумывали самые фантастические проекты вызволения из ловушки. Слава богу, не пришлось выводить из западни войска, сечь пульки на дробь, забивать лошадей.

Шафиров вернулся победителем: визирь согласился на перемирие, с тяжёлыми для России условиями, но с уговором — вывести армию из кольца врагов с пушками и знамёнами, в порядке и строем...

Пётр целовал Шафирова, бурно радовался: что там Азов, что там Таганрог, что этот несчастный Каменный Затон, если не рабство, не плен, если не позорная сдача...

И пусть два самых знатных заложника — аманата — отбудут в плен к османам, зато армия сохранена и сам царь, и всё его окружение, и всё командование армией смогут выйти из османского окружения с достоинством и честью.

Лишь в глаза Шереметеву не мог глядеть Пётр: его сына, Михаила Борисовича, полковника армии, служившего под началом отца, потребовали турки заложником, да и самого Шафирова надо было отдать в заложники.

Но сына Шереметева Пётр тут же произвёл в генерал-майоры, выдал ему жалованье на год вперёд, да ещё и повесил орден на шею.

И всё это не могло, конечно, радовать Бориса Петровича: всё равно при всех этих регалиях сын отправлялся в плен к туркам, а известно, какое житьё в их Семибашенном замке, где до сих пор томился Пётр Андреевич Толстой, в письмах своих непрестанно жалующийся на оскудение и плохое житьё.

«Ничего, — утешал Пётр Шереметева, — всё выполню по договору, и Азов срою до основания, и Таганрог, и Затону несдобровать, но выполню все эти условия, и вернётся твой сын генерал-майором, и вернётся домой Петька Шафиров, выторговавший такой договор».