Джордж Бейкер - Тиберий. Преемник Августа Страница 44

Тишина снизошла на Капри.

Однако далеко, на другом конце римского мира разворачивались другие события. То, что случилось в Палестине, кажется лишь слабой искрой в сравнении с ярким блеском происходящего в Риме — как если бы среди извержения вулкана кто-то зажег светильник. Однако в течение последующих девятнадцати столетий вулкан затух и превратился в струйку дыма, поднимающегося из жерла, а светильник возгорался все ярче, пока не затмил свет утра.

Незаметный иудейский пророк Иешуа (единоверцев которого Тиберий изгнал из Рима) начал свою деятельность в тот год, когда была взята под стражу Агриппина, за год до падения Сеяна; в том году, когда встретили смерть Агриппина и Друз,[58] он вошел в Иерусалим с проповедью о Царстве Божием, с еще более знаменитым учением: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас», а также «не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться… Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам». И толпа следовала за светочем.

Прокуратор, которого традиция называет Понтием Пилатом, принял депутацию жрецов и старейшин, которые привели к нему этого человека. Они хотели его казнить в соответствии с римским законом. Понтий, не предполагая, что в его доме разворачивается величайшая драма человечества и что он предназначен исполнять в ней незавидную роль, высмеял это предложение. Как должен был поступить римский прокуратор с переругавшимися сектантами-иудеями? Они настаивали, что этот человек бунтовщик и проповедует мятеж — говорит о Царстве Божием, над которым не властен Цезарь. Понтий в те дни, когда в своих темницах умирали Агриппина и Друз, а доносчики только и ждали случая сообщить об оскорблении величества, должен был крепко задуматься. Такое обвинение, несомненно, меняло дело…

Он расспросил незнакомца. Действительно ли он утверждает, что он царь? «Не этого мира», — отвечал Иешуа. «Какой же тогда царь?» — допытывался Понтий. «Этот мир — ваш, а не мой, — отвечал Иешуа, а потом он добавил: — Я пришел в мир возвестить истину. Знающие истину знают и обо мне». Именно тогда Понтий обрел бессмертие, спросив: «Что есть истина?» Он не получил ответа, ибо истину нельзя выразить словами.

Понтий был озадачен. Очевидно, что этот иудей не призывал ни к какому мятежу, однако первосвященники настаивали на том, что Иешуа объявляет себя равным Богу и они не хотят слышать о его освобождении. Понтий, встревоженный, вновь стал допрашивать Иешуа. Каково его происхождение? Иешуа не отвечал, пусть Понтий сам судит об этом. Понтий заметил, что, как прокуратор, он волен казнить или миловать. Ответ Иешуа был следующим: «Ты не имел бы надо мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше». Понтия ответ полностью удовлетворил, и он знал, как ему следует поступить, однако первосвященники не дали ему этого сделать.

Они настаивали на том, что всякий, кто объявил себя царем, посягает на власть Цезаря… Они своего добились.

История эта хорошо известна: деяния Иешуа, предательство его и смерть, его вознесение и его слава основателя религиозного сообщества, которое, все разрастаясь, несмотря на сопротивление и соперничество, стало равным славе империи, а затем и превзошло ее границы, распространились в других странах, даже и никогда не знавших законов республики или легионов Цезаря. Не столь широко известны параллели между этими двумя историями, одновременно происходившими на Западе и на Востоке. В течение трех-четырех лет обе достигли своего пика и определили последующие судьбы мира.

Сеян и Иуда Искариот жили в одном мире. Юго-восточный ветер мог донести до Сеяна в Рим тот же воздух, который вдыхал Иуда. Обращаясь к той и другой истории, можно заметить, как они обе бросают свет друг на друга. История Тиберия покоилась на моральных основаниях, очень скоро устаревавших, он все еще действовал и мыслил как человек, привыкший к узким рамкам местного сообщества, и не мог справиться с волнами, бушевавшими вокруг трона Цезаря…

Однако история Иешуа из Галилеи управлялась принципами, принадлежавшими новому миру, он готов был обратиться ко всему человечеству и возбудить в людях силы, способные ответить на этот призыв. Ибо господин Иуды знал иные тайны, обладал природой и опытом, недоступными господину Сеяна. Кроме того, их конечная цель и непосредственные обязанности также отличались друг от друга. Что касается Иуды, мы храним загадочное молчание. Иуда так и не был прощен. Его преступление тоже было ужасно и неоспоримо. Однако ему было дозволено стать более успешным. Иуде не пришлось состязаться с такими контрзаговорами, которые обошли и превзошли Сеяна, он никогда не был настигнут ураганом мстительности со стороны других, его преступление не оставило столь глубоко проникающего в душу яда, который иссушал сердце и разъедал душу Тиберия. Галилеянин не выказал ни единого признака душевной печали, он познал этот яд, признал его, переработал и уничтожил, наподобие врача, который излечил себя от укуса змеи, приняв противоядие; и он встретил смерть красноречивым молчанием, тревожным обращением к другим, но, в сущности, полностью уверенным в своей принадлежности к миру красоты и живой жизни. Он сообщался с этим миром иным способом. Его внутренние ресурсы не истощились при виде отсутствия гуманности других людей. Его не коснулось их зло. Ему ведом был способ, как нейтрализовать его воздействие на мир и на него самого. Но эти вещи были вне поля зрения Тиберия.

Закат.

Оставалось немногое, лишь смотреть на спокойное море вокруг Капри и на досуге размышлять о будущем. У него не было особенных ожиданий на этот счет. Он видел, что семья постепенно тает, а то, что осталось, не могло внушать больших надежд, и у него их и не было. Однажды он воскликнул: «Пусть небо падет на землю, когда я уйду!» Однако привычка и характер не позволяли ему долго об этом думать. Почти бессознательно перебирал он то, что осталось, расставляя оставшихся членов семьи в нужном порядке.

Своего племянника Клавдия он, кажется, сразу не принимал в расчет. Клавдий был полоумным. Тиберий так же недооценил Клавдия, как некогда Август — самого Тиберия. Судьбой Клавдию было предназначено занять место Цезарей, и он ни в коем случае не был самым слабым или самым плохим из этого дома. Однако предубеждение против него возникло не на пустом месте. Август был отчасти прав, так же частично прав был и Тиберий.

Был также его внук Гемелл, сын Друза. Возможно, что Тиберий предпочел бы его. Он не был ни сильным, ни умным, и более того, его происхождение вызывало подозрения деда. Он родился в те ненавистные и ужасные времена, когда Сеян увивался около Ливиллы. Были вполне небезосновательные сомнения в том, что он окажется на месте, где не сможет справляться со своими обязанностями. С другой стороны, еще более неразумным было бы, окажись он в зависимости от своих соперников. Тиберий пришел к решению, чтобы мальчик сам всего добивался. Или он утонет, или выплывет. Скорее всего, первое. С этим было ясно.

Самым вероятным кандидатом оставался Гай. Он был единственным оставшимся в живых сыном Германика. Если бы враги Тиберия оказались правы, он моментально отослал бы Гая разделить судьбу его матери и братьев. Он этого не сделал, еще раз выказав свое беспристрастие, которое всегда отличало его характер и поступки. Он не любил Гая. Если мальчик и был самым крепким из выживших, он выжил в атмосфере сомнений и подозрительности, где не могло выжить ничто искреннее. С изворотливостью некоего примитивного организма он принял защитную окраску и зарылся в землю. Страшный взгляд старика, зорко подмечавший все окружающее, так и не обнаружил ничего вызывающего опасения в отношении Гая. Эта маленькая змея тщательно пряталась и маскировалась.

Поразительный результат борьбы за выживание, если выжившим оказался — этот! Однако так оно и вышло; и это наилучшим образом доказывает, что цену победы определяет способ состязания. Итак, Гай должен был оказаться плодом всего содеянного. Поразительная странность!

Тиберий составил завещание. Ему было семьдесят шесть лет. Гай и Гемелл должны были совместно стать преемниками. Рим, обуянный чисто романтическими представлениями о том, что Германик принадлежал золотому веку, а теперь его сын вновь вернет золотой век, был счастлив. Таковы помрачительные фантазии людей. Чем в действительности был так хорош Германик? Своей страстью к декоративности, наполнявшей сердца людей искренними предпочтениями внешнего — в сущности, показного — реальному; они всегда предпочитали истинному золоту золото сусальное. Если у философов не было причин оспаривать этот выбор, то моралисты нашли для этого основания.

Макрон наблюдал игру волн в вечернем свете. Завещание Тиберия практически означало, что преемником становится Гай — Гемелла не стоило брать в расчет. Макрон готов был прибрать Гая к рукам. Его жена заботилась о том, чтобы Гай не скучал. Все это полностью одобрял старик.