Эрик Хелм - Критская Телица Страница 44

— Ох, не хотел бы я обладать женщиной блистательной и безукоризненной, — чуть слышно сказал Эпей. — Они обычно или непроходимо глупы, или непереносимо заносчивы. Не знаю, что хуже...

— Будучи непревзойденной красавицей, Билитис получила от Великого Совета почтительное приглашение совокупиться со священным белым быком и ответила милостивым согласием. В назначенный день, в праздник Великих Дионисий...

— Прекрасный день! — вставил Эпей.

— Не стану рассказывать, предупредила Иола. Думаешь, очень легко говорить, если тебя то и дело норовят перебить?

Мастер нежно поцеловал подругу и пообещап воздерживаться от дальнейших замечаний.

— ...В праздник Великих Дионисий царица легла в деревянную телку, и Апис отворил ей лоно, и выплеснул семя, и утолил страсть, и ублажил государыню сверх вообрази мой меры.

Иола протянула руку, взяла из наполовину опустошенной вазы виноградную кисть, сняла губами самую крупную и сладкую ягоду.

— Обряд совершился в полном согласии с обычаем и принес острову неисчислимые блага. Земля плодоносила, как никогда прежде, овцы ягнились двойнями да тройнями, рыбацкие сети едва не лопались от невиданных дотоле уловов, бури огибали Крит стороною. Чужеземные послы являлись бить челом, прося нашей дружбы, морские сражения прекратились, пираты не дерзали объявляться в окрестных водах. Изобилие и мир восторжествовали.

— Жрицы единодушно решили, что в Осхофории — октябрьские празднества Диониса — Билитис вновь отдастся быку. И вновь царица ответила милостивым согласием. И настал урочный день, и опять отворил Апис лоно повелительницы, и снова изверг семя, и утолил страсть, и дозволил Билитис насладиться немыслимым наслаждением.

И процветание продолжилось, и умножилось паче прежнего.

И приспело время праздновать Ленеи[50]. И в третий раз попросили царицу раскрыть ноги пред жаждущим ее любви Аписом. И в третий раз ответила Билитис милостивым согласием. Столь же милостивым, сколь и охотным.

Ибо воспылала к священному быку великой и неукротимой страстью.

— Представляю, каково доставалось на ложе венценосному супругу! — не удержался Эпей и тотчас же прибавил: — Молчу, молчу!

— Насколько разумею, — невозмутимо ответила Иола, — женщина, вожделеющая к быку, должна делаться вполне равнодушной к мужчинам. Начни пересаливать, примись переперчивать[51], а потом попробуй питаться пресным...

— Надеюсь, ты сама не вожделеешь к быку? — подозрительно осведомился Эпей.

— Вожделею. К беспутному греческому искуснику и стихоплету, — сказала Иола, чмокая мастера в кончик носа. — Который начисто не умеет слушать.

Эпей покорно притих.

— Когда же минул год и подошли новые Великие Дионисии, никто не обратился к прекрасной Билитис, не предложил возлечь в деревянной телке — Апису и себе на радость, острову на благо...

Иола оторвала и съела еще одну виноградину.

— Ибо, согласно закону и обычаю, женщина может совокупиться со священным быком трижды — не более.

— Почему? — не выдержал Эпей и тотчас взмолился: — Не сердись, пожалуйста! Я, действительно, чужестранец, и даже столько времени спустя еще не постиг всех тонкостей....

— Думаешь, мы постигаем? — вопросом на вопрос ответила Иола. — Возможно, жрицы не желают, чтобы Апису приедалась наложница; возможно, пытаются избежать во многих отношениях неудобной и стесняющей женской страсти к столь необычайному любовнику: привычка, знаешь ли, укореняется... Возможно также, что это всего лишь необъяснимое ритуальное правило... Я не в силах ответить вразумительно.

— Тогда продолжай. Больше не прерываю. Коль скоро сочтешь нужным, дашь пояснения сама.

— Уговорились.

...И зажегся новой страстью священный бык, и покрыл в ясное праздничное утро прелестнейшую из горожанок. А Билитис безутешно тосковала во дворце и проливала обильные слезы, ибо еще накануне верховная жрица растолковала ей примерно то же самое, что растолковала я тебе полминуты назад.

Восемь дней и восемь ночей блуждала Билитис, точно потерянная, по несчетным комнатам, несметным залам, бесконечным коридорам и безнадежно перепутанным переходам. Ибо желание томило царицу — беспредельное и безысходное, коему не могло более быть ни утоления, ни даже простой надежды.

Ибо вотще и втуне молила она, как о милости, о праве забраться в деревянную, шкурой обтянутую, войлоком выстеленную телку и погасить пламень любви запретной. Верховная жрица оставалась непреклонна...

Иола проглотила новую виноградину.

— И затворилась Билитис в роскошной опочивальне, и тосковала там ровно восемь недель и один день. А по истечении этого срока объявилась прилюдно — блистая красотой и роскошными одеяниями, сверкая драгоценностями, сияя взором. И восхитились бывшие рядом и поодаль, и поразились как соплеменники, так и чужестранцы, пребывавшие во дворце по делам государственным, торговым и частным.

И все как один радовались радостью царицы и веселились ее весельем.

В ту пору обретался при царственной чете заморский мастер, великий и несравненный умелец, искушенный в тонкостях ремёсел свыше отпущенной человеку меры; постигший правила статики, законы механики разгадавший, движение светил уразумевший, свойства жидкостей и твердых веществ постигший досконально.

Эпей кашлянул.

С изрядным и нескрываемым раздражением.

— Не злись, — улыбнулась Иола. — Мастер Дедал, действительно, умудрился в ремеслах выше пределов, доступных воображению[52].

— Прости, дорогая, — взорвался Эпей, — вашему воображению — возможно! Только не моему, поверь на слово!

— Но ведь мастер Дедал разбирался в движении светил, — добродушно возразила Иола. — Ты же, насколько могу судить, не смыслишь в этом ни аза.

— В этом — действительно, ни аза, согласен. А скажи-ка, Дедал много ли понимал в законах трения, сопротивления, упругости? Умел рассчитать необходимое натяжение тетивы, сооружая катапульту? Кстати, я что-то не замечал на ваших кораблях ни катапульт, ни аркбаллист, ни онагров! Моих рук дело! Не Дедаловых, дорогая! И боевой метательный огонь, который Арсиноя предусмотрительно засекретила, доселе не встречался меж рядами воюющих!

Иола отпрянула.

Еще ни разу не видала она мягкого и отменно уступчивого Эпея в такой неподдельной ярости.

— Мастер Дедал! Конечно! Четыре столетия миновало! Какими только подробностями не обросла выдающаяся личность! Завтра скажут, несравненный Дедал изобрел мореплавание! Верховую езду! Пешие прогулки!

— Ну-ну, — донесся примирительно бурчавший баритон Менкауры. Фараонов писец продолжал почти безотрывно глядеть в прорезь дощечки, пополам перечеркнутую волоском отвеса. — Не станешь же ты, о неразумный варвар, отрицать, что именно Дедалу первому среди людей удалось взмахнуть крыльями?

— Стану! Ибо это полная галиматья!

— Ты знаком с легендой, Менкаура?

Оба восклицания прозвучали одновременно, слились воедино и были бы совершенно неразборчивы, не обладай Менкаура изощренным, наловчившимся за долгие годы дворцовых интриг разбирать неразбираемое слухом.

— Весьма и весьма напрасно, друг мой, — хладнокровно отвечал египтянин — Предание не поддается сомнениям. Что до тебя, прелестная, отвечаю: не полагай, будто подобная повесть могла остаться неведомой в Та-Кемете. Дедал с Икаром, действительно, улетели вон с острова, и младший дерзатель поистине возжелал воспарить елико мыслимо выше. После чего и рухнул где-то меж Кефтиу и Тринакрией. Точно не знаю...

— А я знаю, — перебил немного поостывший Эпей. — Знаю, что весь рассказ — несусветная чушь.

— Почему? — не сговариваясь, одновременно спросили Иола и Менкаура.

— Все не правы, один заблудший эллин глаголет истину, — добавил писец. — Ты бы хоть с фруктами возлияния чередовал, дружище...

— Менкаура, — злым, ожесточенным голосом произнес грек, — ты хоть однажды подбирал с земли разбившуюся птицу?

— Да. Но что из этого?

— Ты хоть единожды задал себе труд вскрыть ее и познакомиться со строением грудных, маховых мышц?

— Нет...

— А вот я, заблудший и пьяный, не поленился. Очень, очень поучительное зрелище, друг мой! Рядом с птичьими летательными связками да мышцами любой атлет мог бы похвастать в лучшем случае хилыми мускулами. Соотношение веса — между грудными, полезными, мышцами и общей телесной массой — равняется примерно одному к пяти — у птицы и одному к двадцати у человека. Любой твердокаменный спартанец выглядит сущим задохликом по сравнению со, скажем, воробьем взъерошенным, — ежели, разумеется, речь идет о полете. Человеку не взмахнуть крыльями по-настоящему, поверь!

— Но повесть...

— Ошибается. Повторяю: взмах невообразим, невозможен физически. Однако птица, особенно крупная, половину времени проводит в парении, просто распластав крылья, плавая на воздушных потоках подобно пловцу, несомому течением вод!