Евгений Салиас - Петровские дни Страница 44

— Да ведь кто со стороны тебя послушает, — произнёс он наконец, — то прямо подумает, что ты дурак, отпетый дурак! А это будет неправда. Ты совсем не то… Ты доверчивый по честности своей. И простомыслие твоё — на честности зиждется… Ну а теперь слушай: никому ни слова о том, что читал здесь, и о том, что потом вышло. И Кузьмичу ни слова. Ну, ступай.

Когда Сашок уже выходил, князь крикнул:

— Стой! Забыл сказать. У нас в воскресенье здесь гости. Покажу тебе, что обещал. Картёж и игорных мерзавцев.

XX

— Как ни верти, всё одно выходит! — думал и говорил сам себе вслух Кузьмич по десяти раз за час времени. А длилось это целый день. — Как ни верти — или умница, каких мало на свете… или совсем пень, чурбан… Или совсем благополучие, или всё вверх пятками… Да, умник или пень?!

И старик всё не мог решить этой задачи. А называл он так себя же. Себя он спрашивал: умно ли он решил поступить и будет ли полный успех. Или он, поспешив, глупость сделает, и всё пропадёт от спешки.

Дело в том, что старик решался на отчаянное средство, на нечто неслыханное и невиданное. Причин для такого удивительного поступка было много. Прежде всего было позднее соображение, что мир питомца с дядей принесёт, пожалуй, несчастие. Большое знакомство, разъезды по Москве и при этом "аграматные" деньги, полученные от дяди, почти преобразили питомца его, и он окончательно "отбился от рук"!

Как старик ни просил своё "дитё" ездить к Квощинским, где барышня "помирает от любви", Сашок только два раза заехал к ним, и один раз, правда, провёл целый вечер. Так как было много гостей, играли в жмурки и горелки, то было очень весело… Но Таню всё-таки он находил: "Ничего. Что же? Девица как девица".

А это отношение питомца к избраннице старика бесило его, так как он надеялся, что Сашок скоро будет без ума от "ангела и херувима".

Наконец, Кузьмич вдруг узнал, что "дитё" было уже три раза в семействе какого-то князя Баскакова, и, справившись, узнал, что князь этот картёжник, разорившийся кутила и запивающий, жена его чистая ведьма, а дочь их, привлекающая Сашка, на прошлых святках одевалась форейтором, ездила по комнатам верхом на стуле и, наконец, подвыпила, веселясь с своими горничными. "Вот тебе и княжна?!" И Кузьмич, перекрестясь, решил спасти "Сашунчика" от барышни-форейтора и от всяких иных бед, которые грозят теперь благодаря примирению с дядей.

Он знал своего питомца с самых первых мгновений его появления на свет Божий, знал лучше, и судил вернее, чем, казалось, самого себя. И на этом знании нрава Сашка старик и основал своё "редкостное", как сам он мысленно соглашался, предприятие. "Надо так подстроить, чтобы вышло, как поленом по голове!" — решил он.

Старик зашёл опять в Кремль помолиться мощам святых угодников. Затем прямо направился к Квощинским и, посидев с Марфой Фоминишной, объяснил, что желал бы повидать барина Петра Максимовича, чтобы "словечко закинуть", крайне важное.

Разумеется, он был тотчас позван к барину и, конечно, сам не подозревал, какого искусного лицедея изобразил собой.

Кузьмич объяснил Квощинскому, что надо решить простое дело, которое становится всё мудрёнее. Его питомец "помирает от любви", из-за Татьяны Петровны "сна и пищи лишился", и если пойдёт дело эдак, то он может и "свихнуться".

Квощинский, конечно, при таком известии просиял, но, однако, стал допрашивать и советоваться.

— Что же тут делать?

— Помогите, Пётр Максимович. Разрешите всё, — взмолился старик. — Мой молодец захворать смертельно может.

— Как же я-то… Что же я-то… — заявил Квощинский. — Обычай такой, Иван Кузьмич, с миром зачался, что молодец первое слово сказывает или его родители и родственники. А девица через своих ответствует. Либо "всей душой"… либо "спасибо за честь, извините". Вам, стало быть, надо заговорить, а нам только ответ держать.

— Вот я вам, батюшка, Пётр Максимович, сказываю, что мой князинька прямо помирает, а сказать вам или Анне Ивановне не смеет. И никогда, как есть, не скажет.

— Так как же? Что же тут делать? — беспомощно и озабоченно развёл Квощинский руками.

— Одно спасенье, Пётр Максимович! — заявил Кузьмич отважно и решительно, как бы своё последнее слово. — Вам надо заговорить. А он, мой князинька, умрёт — не заговорит.

— Что же мне сказать, Иван Кузьмич? Не могу же я…

— Прямо сказать… Кузьмич, мол, был, всё мне поведал про ваши чувства, и я могу только, мол, обнять вас и вам душевно ответить, что я счастлив. И всё такое-эдакое… Вы уж лучше меня знаете, что…

— Так? Прямо?.. — спросил Квощинский. — Прямо?.. Как если бы сватовство было от вас?

— Именно-с!.. — решительно воскликнул Кузьмич. — Начистоту! Прямо поцелуйтесь и скажите, что мы-де душой, если ты к нам всей душой. А я вот вам прямо, что сват какой, сказываю. Мой молодец помирает от любви. Он меня не отрядил к вам, потому что я всё ж таки его крепостной холоп, но знает, что я за него пошёл говорить, потому что он сам не может. Храбрости этой нет и никогда не будет. Ну вот я вам и сказываю.

— Что же, Иван Кузьмич… Пускай приезжает князь! Я ему слова не дам сказать, коли ему зазорно и робостно. Как приедет, обойму и к жене поведу, и дочь позову.

Кузьмич ушёл и, вернувшись домой, снова волновался, спрашивая себя, "умница я или пень".

Разумеется, в доме Квощинских от восторга всё заходило ходуном. Все были счастливы и нетерпеливо ждали завтрашнего дня.

К обеду вернулся и летающий всегда по Москве младший Квощинский. Ему тоже сообщили важное известие, и он тоже обрадовался, хотя и без того был радостно настроен. После обеда Павел Максимович не вытерпел и позвал брата переговорить в кабинет.

Он таинственно заявил, заперев двери:

— Дело моё ладится. Был я, братец, у Алексея Петровича и откровенно с ним беседовал. По всей видимости, граф будет непременно назначен после коронации опять канцлером, и я уж решил не просто просить заграничную посылку, а должность резидента российского в каком-либо малом государстве немецком. Для начала. А посижу эдак годика три и получу должность важнеющую, посланника к французскому королю или аглицкому.

— Не верится мне, братец, — мотнул головой Пётр Максимович.

— Почему же это, братец? Граф Алексей Петрович обещал.

— Не верится. Гляжу я, гляжу и вижу чтой-то чудесное… Все захотели в Москве в государственные мужи выходить. На что наш Макар Иваныч… Голубей разводил, турманов, всю жизнь… А тот раз мне говорит, что хочет в губернаторские товарищи проситься. По мне вот что: если всех желающих царице удовлетворить, то и мест у неё не хватит. А если таковые должности на всех учредить новые, то тогда будут управители, а управляемых не останется ни единого…

Павел Максимович ничего не ответил. Замечание брата, которого он привык считать, как "изрядного рассудителя" всяких важных дел, его озадачило.

Действительно, за последнее время, когда он носился со своим планом сделаться чиновником иностранной коллегии, он замечал, что все его знакомые, положительно каждый, тоже имели свои служебные планы и "прожекты". Только один из приятелей, лейб-кампанец Идошкин, хотел подать царице просьбу простую и краткую: пожаловать ему сто душ крестьян. А на вопрос друзей, как и за что, отвечал: "Да так… Новая царица. Милостивая. Да потом все собираются просить, а другие уж просят. Всяк о своём! Ну вот и я…"

Помолчав, Павел Максимович вымолвил:

— Это ты, батюшка братец, прав! Весьма даже прав. Но моё дело — иное. Тут все зря просят. А я поведу это дело через будущего канцлера…

— Ну что ж! Дай Господи! — ответил Пётр Максимович и подумал: "Коли ты в резиденты, то мне уж в кригс-комиссары, что ли?.."

XXI

Между тем Кузьмич в тот же день вечером заявил питомцу, что был у Квощинских, и сознался Сашку, что якобы проболтался насчёт него. Проболтался в том смысле, что объяснил Петру Максимовичу, как сильно захватила Сашка Татьяна Петровна. А Пётр Максимович просит его приехать завтра утром в гости. Неведомо зачем. Побеседовать.

— Если он тебе будет что эдакое насчёт дочки обиняком сказывать, — кончил Кузьмич, — то уж ты там как знаешь, поблагоприличнее ответствуй.

А про себя Кузьмич думал: "Да. Как поленом по голове!" И выражение Кузьмича оказалось буквально верным.

Сашок, поехав к Квощинским, вошёл в дом, спокойный, довольный, намереваясь посидеть часок в гостях, побеседовать о том о сём… с Петром Максимовичем и с Анной Ивановной. Но когда он вошёл и переходил залу, к нему навстречу уже вышел Квощинский, и лицо его поразило Сашка оживлением и радостью. Сашок хотел почтительно поклониться, но Квощинский остановил его движением руки.

— Поцелуемся, Александр Никитич. Объясняться вам не нужно. Верьте, что и я, и жена счастливы и польщены, а про Таню я и не говорю. Она от счастья разума лишилась. Пойдёмте к жене!