Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель Страница 44

Выслушав эту необычную речь, граф Джордж Бристоль Дигби, спускаясь по лестнице, спросил своего случайного спутника:

— Кто этот человек? Он сегодня так горячо выступал. Я несколько раз видел его рядом с вами.

Его спутником оказался Джон Гемпден, приходившийся Оливеру двоюродным братом, который, естественно, знал его лучше других. Тот ответил многозначительно:

— А, этот неряшливый малый, который никак не украсил свою речь? Так вот, если мы когда-нибудь порвём с королём, от чего Боже нас упаси, этот неряха станет одним из величайших людей!

Предсказание Гемпдона начинало сбываться уже в те первые дни. Требование Кромвеля поддержали другие ораторы. Представители нации потребовали от короля освободить всех безвинно осуждённых, не одного Джона Лильберна, но и Джона Баствика, Генриха Бертона и Уильяма Принна. Они не успокоились до того счастливого дня, когда узники совести, избитые, измождённые, с отрезанными ушами, наконец получили свободу.

3

Между тем поток петиций и жалоб всё возрастал. Казалось, вся Англия поднялась и кипела негодованием. Простые горожане, свободные крестьяне и арендаторы ехали и шли пешком в Лондон. Они приносили и сдавали в Вестминстер полные горя послания от своих округов, городов, графств. В каждом обличались злоупотребления и беззакония короля, министров, лордов-наместников, шерифов, епископов и крупных землевладельцев, все они требовали справедливости и взывали о помощи. Духом обличения охвачен был Лондон. Каждый желающий мог стать оратором, взойти на кафедру или подняться на любое возвышение и предъявить обвинение своему притеснителю. Их сочувственно выслушивали.

Представители нации оказались не в состоянии справиться с этим потоком. Для оглашения всех обличений не хватало времени заседаний. Тогда постановили создать более сорока комитетов и туда переправили весь поток народных страданий и слёз. Оливер Кромвель был избран в комитет, который рассматривал бесчисленные земельные споры. Он тотчас возбудил дело об осушении болот. Осушенные земли, принадлежавшие жителям Сомерсхэма, близ Сент-Айвса, около тысячи акров, были огорожены и проданы графу Манчестеру без согласия общины. Изгороди были сломаны под барабанный бой возмущёнными земледельцами. Теперь их представители явились к своему депутату и потребовали восстановить справедливость. Оливер не только с гневной речью выступил сам, но и привёл на заседание комитета своих земляков и добился, чтобы им дали слово. Спокойствие тотчас было нарушено. Простые земледельцы из окрестностей Сент-Айвса выражали свои мысли почти так же коряво, как выражался сам Кромвель. Язык простого народа оскорбил председателя Хайда, как перед тем он оскорбил Филиппа Уоррика. Впоследствии граф Кларендон, советник и министр короля, ставший на досуге историком, передал атмосферу этого заседания со слов председателя Хайда, который под благовидным предлогом пытался либо закрыть заседание, либо решить дело в пользу графа Манчестера:

«Кромвель представил комитету подателей петиции и очень горячо выступил в поддержку их жалоб. Это весьма грубый народ. Они ругались и прерывали как докладчика, так и свидетелей, когда те говорили что-нибудь, что не нравилось им. Председатель должен был, наконец, остановить их и пригрозил штрафами и удалением из зала заседаний, если они продолжат мешать рассмотрению дела. Кромвель вступился за земляков и в резких выражениях попрекнул председателя в очевидном пристрастии, в запугивании свидетелей и истцов. Мистер Хайд обратился к комитету, который признал его вполне правым, что ещё более раздражило и без того озлобленного Кромвеля. Когда же лорд Мэндвил весьма скромно стал излагать обстоятельства дела, которого он был свидетелем, то Кромвель прерывал его и отвечал в высшей степени грубо, нахально, в выражениях, между джентльменами не допустимых. В конце концов председатель должен был призвать его к порядку и заявить, что если Кромвель будет продолжать вести себя так бурно и нагло, то он, мистер Хайд, должен будет закрыть заседание комитета и жаловаться на другой день парламенту...»

Сам Кромвель иначе оценивал своё поведение:

«Из двух величайших обязанностей, возложенных Богом на человека, первой является охрана религии и её проповедников, которым должны быть даны полная свобода и подобающее уважение, дабы они хранили правду Божию; второй обязанностью является охрана гражданской свободы и национальных интересов. Хотя эти последние и стоят на втором месте, однако после религии они суть величайшие блага, данные нам Господом Богом, так как лучше всяких скал ограждают наше земное существование. Если кто-нибудь признает интересы религии и национальности неважными, то я желал бы, чтобы моя душа навсегда отверглась от этого человека...»

В те дни многие разделяли это его убеждение. Постановлением представителей нации власть комитетов, которым поручалось рассматривать жалобы, не могла быть никем ограничена, никто не имел права противиться рассмотрению дел хотя бы молчанием, члены Государственного совета были обязаны предоставлять им любые сведения. Представителей короля, уличённых в злоупотреблениях и беззакониях, нарекали преступниками и врагами народа. В каждом графстве составлялись целые списки тех, кого считали достойными столь презренного имени, но их не преследовали, не подвергали их никаким наказаниям. Эти списки отправлялись в парламент, и только этот орган при малейшем подозрении в противодействии или в тайных кознях против него имел право подвергнуть виновного штрафу, конфискации имущества или тюремному заключению.

Ужас объял приверженцев короля, поскольку повинны в злоупотреблениях и беззакониях были многие. Их обвиняли со всех сторон, никто не брался или не решался их защищать. Король бездействовал, не зная, что предпринять, более надеясь на то, что в таком случае о нём позабудут.

Судьи не решались выносить оправдательных приговоров тем, кого молва именовала врагами народа. Епископы в полном молчании взирали на то, как всюду упраздняются новшества, введённые архиепископом Лодом. Оксфордский епископ от волнений и страха скоропостижно скончался. Пуританские проповедники возвращались на церковные кафедры. Представителей власти пока что никто не преследовал, но власть сама собой перестала действовать на всей территории Англии.

4

Однако гонения начались, и начались очень скоро. Король был беспомощен. На помощь себе он спешно призывал графа Страффорда, который всё ещё находился при армии в Йорке и спешно собирал улики против вождей оппозиции, вступивших в сношения с вождями шотландских повстанцев. Лондонские друзья предупреждали его, что парламентарии уже образовали комитет для расследования его деятельности в Ирландии, что все видят в нём главного виновника постигнувших Англию бедствий, как прежде видели виновника в Бекингеме, и что по этой причине ему угрожает опасность, быть может, смертельная, если он возвратится. Он и сам понимал, что на карту поставлена его карьера, свобода, быть может, самая жизнь, и писал королю:

«Для вашего величества я буду там бесполезен, моё присутствие усилит опасность вашего положения и выдаст меня врагам. Позвольте мне удалиться в Ирландию, в армию, куда вам будет угодно: там я могу ещё вам пригодиться на что-нибудь и спасти себя от погибели...»

Король метался, не имея понятия, что предпринять, королева понимала не больше, чем он, тем не менее она настаивала на возвращении Страффорда, едва ли представляя, на что вызывает его, и король вынужден был настаивать на своём:

«Я не могу обойтись здесь без ваших советов. Бояться вам нечего, это так же верно, как верно то, что я английский король, на вашей голове никто не посмеет тронуть и волоса...»

У Страффорда хватало ума сомневаться в твёрдости королевского слова, которое переменчивей английского снега, Йоркские друзья удерживали его, однако он был решительный человек, под давлением опасности его энергия возрастала, граф предполагал нанести удар первым, предъявив обвинение в государственной измене самым опасным вождям оппозиции, и девятого ноября прибыл в Лондон. Он тотчас явился в Уайт-холл на приём к королю. Карл принял ласково своего любимца, согласился со всеми его предложениями и поклялся ещё раз, что не позволит врагам разделаться с ним.

В самом деле, спасение было только в одном: Страффорд должен был выступить первым. В его распоряжении был всего один день, даже один вечер девятого ноября, пока представители нации ещё не узнали о его возвращении и не успели принять свои меры. В сущности, это был роковой, решающий день, и Страффорд его упустил. Видите ли, он был больной человек. Дорога от Йорка до Лондона утомила графа, возвратилась обычная лихорадка, и он провёл в постели весь день десятого ноября, вместо того чтобы уже утром явиться в палату лордов, хотя бы на носилках, и произвести благоприятное впечатление если не уликами против вождей оппозиции, не своим красноречием, то болезненным видом.