Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах) Страница 45

— P-раз, два, три.

Красный от обиды и боли, вскочил с лавки Аргунов, когда отпустили державшие его казаки.

— Вы што… сволочи!.. — прерывисто, задыхаясь от злобы, бормотал он, трясущимися руками оправляя гимнастерку. — Я чичас… к вахмистру…

— Но-но! Дура! — прикрикнул на него Молоков. — Подумаешь, беда какая стряслась, шишек ему насадили на брюхо.

— Вить больно!

— Нас ишо не так лупили, по серячеству, да не жаловались.

— Не жаловались.

— На, выпей водочки, эх ты, маменькин сынок!

— Да, маменькин.

— Ладно, иди. Да не сказывай тем, какие не получили ишо, а то тебе же обидно будет.

Аргунов махнул рукой — «черт с вами», вышел.

Ожидавшие его молодые казаки чинно сидели возле ограды, курили.

Егор, бросив в снег недокуренную цигарку, спросил Аргунова:

— Чего так долго?

— Да тут… — буркнул Аргунов, глядя куда-то в сторону, — станишника встретил, ну и заговорился с ним.

Следующим в вахмистерку зашел Феофан Ерзиков, добродушного вида синеглазый старовер. Несмотря на молодость, у него над верхней губой уже пробивались усики, а румяное, пылающее здоровьем лицо обрамлял золотистый пушок бородки.

Чугуевский ответил на приветствие Ерзикова, удивленно поднял на него брови:

— Ого-о, какой ты важнецкий с виду-то!

Ерзиков смущенно переступил с ноги на ногу.

Сидящие у стола и на скамьях казаки покатывались со смеху, глядя, как краснеет он, морщится и отворачивается от табачного дыма.

— Да не пыхай ты на меня этим дымом вонючим, — жалобно упрашивал он курившего трубку Молокова, который нарочно пускал дым в его сторону. — И так накурили, ажно дыхнуть нечем.

— Ха-ха-ха…

— Тебя, дед, может, по ошибке взяли?

— Послал бы заместо себя сына.

— Ты, наверно, Донинской станицы?

— Ага.

— То-то, видать тебе по физогномии.

— Отчего это у ваших староверов бороды рыжие?

— Они их, наверно, красят, не зря поют про них:

Рыжий красного спросил:«Где ты бороду красил?»«Я на солнышке лежал,Кверху бороду держал».

— Сбрей ты ее к чертовой матери.

— Нельзя нам рыло скоблить, грех это, портить образ Исуса Христа.

— Ха-ха-ха!..

— Ну учуди-ил, серяк!

— Ты, значит, ложки получать пришел?!

— Так точно, господин урядник! — При этом Ерзиков с завистью посмотрел на ложку, что лежала на столе, и подумал про себя: «Вот бы эту заполучить, красота-а-а, в случае, придется из артельного котла ухватить, так уж е-есть чем».

Чугуевский, по взгляду угадав желание Ерзикова, улыбнулся, казаки, отворачивая носы, еле сдерживались от хохота.

— Что, приглянулась? Э-э-э, ложка, брат, самая сиротская. Сколько их тебе дать?

— А сколько можно?

— Бери хоть десять, нам этого добра не жалко.

— Ну-у ежели так, чего же, штук пять возьму на всяк случай.

В ту же минуту его схватили, поволокли на скамью. Во время этой экзекуции Ерзиков не вырывался из рук Молокова, не ругался, а только охал после каждого удара ложкой. А когда отпустили его, долго гладил. себя по вспухшему животу и, ни к кому не обращаясь, жалобно выговаривал:

— О-ё-ёй, каких шишек понасадили! Да рази можно так-то?

— Можно, иди посылай следующего, да не бухти там, а то ишо не так всыплем.

Когда очередь дошла до Егора, он на вопрос Чугуевского, сколько желает получить ложек, ответил, приложив руку к папахе:

— Одну, господин старший урядник.

— Чего так мало берешь?

— Я уж одну приобрел. Это вторая будет, куда же их больше-то?

— Что ж, получи одну, раз уж ты такой нежадный.

«Получив» свою ложку, Егор не стал шуметь, скандалить, только казаку с пламенно-рыжим чубом сказал с досадой в голосе:

— Бьешь ты, дядя, без всякой жалости, как кувалдой саданул. Все кишки, однако, полопались.

Застегивая полушубок, Егор подумал, что надо предупредить остальных, рассказать им, какие ложки выдаются в вахмистерке, но тут же и передумал: «Черт с ними, мне попало — пусть и они хлебнут того же самого, а то ишо пожалей их, выручи, а мне же за них и попадет. Ни черта, не подохнут от ложек!»

И так все восемнадцать человек получили ложек, сколько сами пожелали.

Самым тяжелым из всех занятии для Егора — как, впрочем, и для всех казаков — было конное занятие, требующее от казаков большого умения, сноровки и смелости. И не было редкостью, что на конных учениях казаки увечились и даже убивались насмерть.

Январским утром полк выехал на конное занятие. Город укутан морозным туманом. С реки доносится скрип полозьев едущего Шилкой обоза да скрежет вагонных колес и пронзительные гудки маневрового паровоза на железнодорожной станции, что расположена за Шилкой, напротив города.

Чтобы не обморозить ноги, казакам разрешили обуть вместо сапог ичиги и унты. В этой обуви казаки навертывали больше портянок, поэтому ноги мерзли меньше, чем в сапогах, а благодаря мягким подошвам и быстрее согревались на ходу.

Площадь, на которой занималась четвертая сотня, начиналась от крутого берега Шилки и тянулась окраиной городка до заросшей сосняком сопки. Занятием руководят вахмистр и взводные урядники. Токмаков и два младших офицера — сотник Усков и хорунжий Мамонтов — наблюдают за ходом занятия со стороны.

Мороз щиплет уши, лица казаков, инеем оседает на усах, бровях Ресницах, пронизывает холодом, забираясь под полушубки. Но казаки четвертой сотни не обижаются на мороз, так как благодаря ему Токмаков подолгу отсиживается в караульном помещении, что находится рядом с плацем. Без Токмакова на плацу казаки чувствуют себя спокойнее, увереннее и меньше делают ошибок.

Вторым взводом командовал старший урядник Чугуевский. Хорошо зная службу, Чугуевский все свои знания старался передать подчиненным. Делал это он без ругани и крика, толково, терпеливо объясняя премудрости казачьей службы и общевоинской субординации. Чугуевский никогда не придирался к своим казакам из-за пустяков, как многие другие урядники, а в случае какой провинки предпочитал поругать виновного, но не писать на него рапорт по начальству. За все это и любили казаки своего взводного командира и все его приказы, распоряжения выполняли быстро и добросовестно.

После общесотенного занятия, когда всей сотней в конном строю брали препятствия, разбились на взводы, началась джигитовка.

Сердце замирало у Егора, когда он, ожидая своей очереди, наблюдал за Джигитующими казаками. Вот Степан Швалов, свесившись с коня вниз головой, хватает рукой снег, вот он снова на коне делает ножницы. Стоящий рядом казак поучает Егора:

— Ты коня-то разнуздай, когда придется скакать стоя, поводья-то можно натянуть, придерживаться за них будешь. Да смелее, ежели конь плавно бежит, так стоять-то на нем очень даже способно, не бойся.

Очередь доходит до Егора. Взводный, рубанув рукой воздух, командует:

— Следующий… марш!

Егор с места берет крупной рысью, переводит коня в галоп и по команде: «Джигитовку… делай… раз», — выбрасывает ноги из стремян, прыгает с седла в левую сторону и, ударившись носками о землю, снова в седло; «Делай… два» — прыжок на правую сторону и обратно в седло, и так полный круг.

Новая команда: «Отвагу… делай… раз», — бросив поводья на луку, Егор всем корпусом валится направо головой вниз, носком левой ноги держась за стремя, ловит правой рукой снег с земли и при помощи левой руки, ухватившись ею за пахвы[22], снова вскидывается в седло.

«Ножницы… делай… раз!», — упершись руками в переднюю луку, Егор снова выбрасывает ноги из стремян, вскидывает их позади над крупом коня и, скрестив в воздухе, опускается в седло, отчего повертывается лицом назад — к хвосту лошади. И таким же путем поворачивается обратно. Когда пришлось Егору скакать стоя на седле, у него усиленно заколотилось, заныло сердце. Все приемы джигитовки проделал он хорошо и, когда пошел на прыжки с препятствиями, уже не чувствовал ни страха, ни жгучего мороза.

Оплошал в этот день Ерзиков; во время скачки стоя он оборвался, на повороте и с маху ударился о мерзлую землю. Вороной конь его, освободившись от седока, помчался на конюшню, распушив хвост по ветру. Полумертвого Ерзикова вахмистр приказал отвезти в околоток — так назывался тогда полковой лечебный пункт, — и занятия продолжались по-прежнему.

Четвертая сотня выделялась из всего полка тем, что в ней редкий день проходил без того, чтобы кто-нибудь из казаков не провинился перед придирчивым не в меру командиром, не получил взыскания. Вскоре же проштрафился и Егор. Провинился он на конном учении, когда сотня из спешенного положения — справа по одному цепочкой — шла на препятствия. Когда очередь дошла до Егора, он, вместо того, чтобы пробежать рядом с конем саженей десять и, разогнав его в галоп, вскочить в седло без стремян, просто сел в седло, поймав ногой стремя. На его беду Токмаков заметил это и сразу же заорал, затопал ногами: