Михаил Казовский - Евпраксия Страница 45

И никто не знал, что княгиня перед отъездом спрятала в днепровских пещерах ценностей не меньше, взять с собой которые просто не смогла. А потом искала

предлог возвратиться в Киев за второй половиной своих сокровищ.

Что ж, предлог был выбран достаточно убедительный. Северной землей в Саксонии, Нордмаркой, правил ее брат, Удон II фон Штаде. В тридцать девять лет он скоропостижно скончался, поскользнувшись на лестнице и разбив затылок о каменную ступеньку. И оставил после себя процветающие поместья, многочисленные амбары, полные пшеницы и проса, винные погреба, две суконных мануфактуры и немалые стада коров и овец. Все это досталось его сыновьям — Генриху по прозвищу Длинный, семнадцатилетнему юноше, и тринадцатилетнему Людигеро-Удо. В общем, тетя сделала предложение старшему племяннику: мол, она съездит в Киев и сосватает за него княжну Евпраксию, за которой дадут приданого — видимо-невидимо.

Генрих Длинный, тощий, нескладный молодой человек, рыжий и лопоухий, сплошь в больших и маленьких конопушках, с недоверием смотрел на нее, невысокую тридцатилетнюю даму, полноватую и довольно милую:

— Право, тетя, я озадачен. Может быть, найти невесту из наших?

Ода возразила:

— Глупости, мой друг, у тебя напрасные опасения. Русские такие же христиане, как мы; чуточку наивнее и попроще, чуточку упрямее и суровее, а вообще люди славные и гостеприимные. Я вон прожила среди них столько лет и, как видишь, жива-здорова.

Юноша по-прежнему сомневался:

— Да она, наверное, ни бум-бум по-немецки...

— О, не страшно. Мы ее отдадим подучиться в Кведлинбургский монастырь. Пусть штудирует языки, примет католичество, разовьется как следует. Ей ведь ныне всего четырнадцать. А когда шестнадцать исполнится, свадебку сыграете.

Генрих Длинный молча поморгал и спросил напоследок:

— Да она хороша ль собою?

— Просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула тетка. — В ней намешана скандинавская, славянская и куманская кровь. В результате вышел ангелочек — глаз не оторвать! И смышленая очень. Ты не пожалеешь, верно говорю.

Наконец он сдался и кивнул со вздохом:

— Хорошо, согласен. Отправляйтесь и, коль сговоритесь, привезите ее вначале сюда, в Штаде, для знакомства, а потом уж отправим в Кведлинбург.

— Так и сделаю, дорогой, можешь быть спокоен...

...Евпраксия вышивала на пяльцах в мастерских

Андреевского монастыря, как вошла келейница Серафима и произнесла низким голосом:

— Душенька Опраксушка, милости прошу к ее высокопреподобию. Ждут к себе немедля. Поспешай, родимая, дабы матушка не почали гневаться. Ныне сутре-ва в нерасположении духа.

— Ах! — воскликнула четырнадцатилетняя княжна. — Не иначе, дурные вести. Может, батюшка нежданно-негаданно захворали? Или с братцем Володи-мером Мономахом что? Ой, не приведи Бог! — И, перекрестившись, устремилась к двери.

Был июнь. Солнце жарило рьяно, прямо-таки вцепляясь в черную материю ее платья. Туфельки шуршали по белому раскаленному камню бесконечного ряда ступенек. Если глянуть с высокого крыльца, можно рассмотреть за стеною монастыря вымощенный Андреевский спуск, ведший ко Владимирской горке. Именно с нее, по преданию, сто лет назад и крестил ее прадед

I

киевлян...

Девочка вошла в Янчины палаты. Янке было в ту пору тридцать три года. Стоя у оконца, настоятельница смотрела во двор, и ее худая длинная фигура в черном балахоне выглядела точно обугленное дерево посреди сильного лесного пожара. Повернула голову в сторону вошедшей. Тень от рамы вроде разрезала ее

лицо: нос немного приплюснутый, плотно сжатые недобрые губы...

— А, явилась не запылилась, — проворчала игуменья, подойдя к сестре. — Говорят, в последнее время делаешь успехи. На латыни болтаешь бойко. Ну-тка переведи: «Fortuna tibifavet».

Девочка наморщила лоб:

— «Счастье... тебе... благоволит...»

— Совершенно правильно. Но об этом есть и другое изречение: «Fortuna vitrea est, tum, cum splendet, fran-gitur». Понимаешь? «Счастье порою разбивается, как стекло, в миг его особого блеска». Никогда нельзя забывать, чтоб не загордиться.

Евпраксия согласно поклонилась. Настоятельница монастыря протянула руку и взяла двумя пальцами нежный подбородок сестры. Подняла ее лицо к свету, рассмотрела внимательно: смуглая, с оттенком гречишного меда, кожа, сросшиеся брови, острый носик, карие глаза, словно два умытых дождем лесных ореха, загнутые кверху ресницы... Да, она была хороша! А со временем превратится просто в красавицу — безусловно. Почему одним всё, а другим ничего? Чем Господь прогневался на Янку? Обделил женской привлекательностью, а потом и разбил надежды на семейное счастье? А вот этой пигалице, половчанке, соплячке — и пригожесть, и отменное сватовство? Ненавижу ее, задушить готова!

— Не томи мою душу, сделай милость, — жалобно сказала юная княжна, не сумев по-взрослому выдержать устремленного на нее холодного, хищного взгляда. — Для чего кликнула меня? Не случилось ли что худого с тятенькой и маменькой?

Верхняя губа игуменьи иронически дрогнула:

— Маменька твоя!.. Что с ней станется? — Отпустила подбородок малышки. — И отец, слава Богу, здоров и бодр. От него прибежал посыльный. Велено тебе идти во дворец, в лучшие наряды облечься и предстать пред их сиятельны княжьи очи.

— Что за надобность — сообщи, не мучь!

— Скоро всё узнаешь. — Янка посмотрела на нее с долей жалости: — Не трясись, дуреха. Чай, не голову тебе сечь ведут. Живота не тронут. — И перекрестила напутственно: — Ну, ступай, ступай, время дорого. У ворот увидишь Груню Горбатку и холопа Микешу — с ними и пойдешь.

Поклонившись, Евпраксия скользнула за дверь. Ног не чуя, проскакала по лестницам и пошла вприпрыжку через жаркий, раскаленный полуденным солнцем двор. Тут навстречу ей стали появляться из мастерских ее однокашницы. В том числе и две сердечных подруги — Фекла по прозвищу Мальга и Екатерина, Катя Хромоножка. Фекла происходила из боярского рода Вышати-чей, но ее родители умерли, а из родственников остались только дяди — Ян Вышатич и Путята Вышатич. Оба посчитали за благо приютить племянницу в школе для девочек при монастыре, уплатив за ее полное довольствие. Бедная же Катя, несмотря на увечье — родовую травму, вывихнутый бедренный сустав, — сохраняла доброту и веселость. Обе, заприметив Опраксу, сразу подошли, начали выспрашивать: для чего позвали? Что случилось?

— Ой, не знаю, не знаю, — ни жива ни мертва говорила Ксюша, осеняя себя крестом. — Батюшка в палаты зовут. Для не ясно какой затеи.

— Может, сватать будут? — вслух подумала Хромоножка. — Очень даже просто.

— Неужели? — похолодела сестра. — Я умру от страха!

— Душенька, Опраксушка, — улыбнулась Мальга, — коли отдадут тебя за какого-нибудь заморского прынца, прихвати и меня с собою в чужедальние страны! Страсть как хочется поглядеть на мир!

— Ясно, прихвачу, — нервно рассмеялась подруга. ¦— Вместе-то надежней.

У ворот ее поджидала Груня Горбатка, пожилая

нянька, и холоп Микеша, парень лет шестнадцати, бывший у князя на посылках. Оба поклонились при виде маленькой хозяйки.

— Грунечка, голубушка, — бросилась она к челя-динке, — растолкуй, сделай милость, на какую такую надобность я сдалась отцу?

— Ох, кровиночка ты наша, буйная головушка, — обняла ее скособоченная служанка. — Увезут тебя от нас к бусурманам лютым, за четыре моря! — И расплакалась чуть ли не навзрыд.

— Тьфу, Горбатка, полно голосить! — сплюнул провожатый. — Ты не слушай ея, дуру окаянную, Ев-праксея свет Всеволодовна. Никакие не бусурмане лютые, а вдова Святославова из Неметчины пожаловали — выдавать тебя за немецкого племянника, богатея-вельможу.

— Свят, свят, свят, — прошептала княжна. — Да неужто правда?

— Вот те крест — не вру!

Не прошло и полутора часов, как ее, разодетую в парчу и меха, с длинной толстой косой, перекинутой на грудь, в золотой диадеме шириной в два пальца, всю в бриллиантах и яхонтах и с височными золотыми кольцами, вывели в просторную залу-гридницу — главную палату дворца.

Во главе стола восседал отец — Всеволод Яросла-вич, плотный широкоплечий мужчина, у которого левая бровь была рассечена саблей; этот шрам придавал его лицу выражение постоянного удивления.

Справа от него находился Ян Вышатич — старший дядя Феклы-Мальги, киевский тысяцкий, воевода, с крупной сединой в волосах и серьгой в правом ухе.

Слева занимал место митрополит Иоанн II в белом клобуке и просторной рясе; из-под бороды клинышком у него блестел серебром тяжеленный крест. Был он константинопольский грек и не одобрял связей Киева с Западом.

Дальше располагались приближенные князя — видные дружинники, знатные бояре и старейшины города. На такие пиры женщин не пускали, но сегодня сделали исключение: по одну сторону от князя разместилась его супруга — половчанка Анна, по другую — Ода фон Штаде. Евпраксия помнила ее смутно (та уехала в Германию шесть лет назад, девочке тогда было восемь), но теперь, после слов Микеши, сразу восстановила в памяти.