Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 2 Страница 45

«Да как же мы будем разговаривать?» — подумал Булакович, знавший по-кумыкски всего десять-двенадцать слов. И, словно угадав его мысли, старшина что-то крикнул, и из глубины сакли показался невысокий человек с проседью на висках. На его скуластом лице были почтительное внимание и любезность. Старшина произнес несколько слов, и человек стал переводить на довольно сносный русский язык.

— Здравствуй, ваша блахородия, — кланяясь, сказал он. — Абу-Бекир ага-бен-Салим говорит, ишто… — Он подумал и, найдя нужное слово, повторил: — Ишто ты, ваша блахородия, есть гость яво, так имам приказал. Имам Гази-Магомед, да будет аллах яво любит, гово́рил — «эта русска офицер — моя гость… Яво обижат, яво плохо делат нелза».

Булакович слушал переводчика, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Скажи старшине, я благодарен имаму и его помощникам. Я всегда буду другом горцев и никогда не забуду этих людей.

Старшина и другие горцы молча и дружелюбно закивали.

— А ты кто сам, откуда знаешь русский язык? — поинтересовался Булакович.

— Казански татар я. Русски солдат шесть годов служил… Лексей Петрович добре знал… — словоохотливо отвечал переводчик. — Потом горы бежал, имам переводчик стал…

— А почему бежал?

— Нада била… Мине фитфебел и ротный кажины день морда били… Кутузка сажали… свинином кормили… розги били…

— А за что такое?

— Ты, гово́рит, татарски лопатка, вор, афицерски вещи украл, а я, ваша блахородия, никогда дома чужой палка не брал, чисты был, а тут — вор… И кажны бьет, ругается, а за што? Не знаю…

— И сквозь строй гоняли?

— Нет, я бежал… Вовремя ушла, а то — пиропала голова… — вздохнув, сказал переводчик.

— Как тебя зовут?

— Ахмед. Мой деревня близко Казань стоит… Маленьки дочка, малчишка тоже ест, — рассказывал переводчик.

Старшина и горцы терпеливо ждали, и Булакович, обращаясь к старшине, спросил:

— Как будет поступлено со мной и что сделают с пленными солдатами?

— Пусть сначала наш гость поест с нами, а уж потом мы поговорим обо всем, — предложил старшина.

— Спасибо. И если можно, помыться…

Переводчик что-то крикнул. Из передней вышла одна из ранее прислуживавших женщин, поставила перед русским таз и стала поливать ему на руки, затем на голову и шею из глиняного широкогорлого кувшина. Хозяева учтиво ждали, и, только когда пленный сел рядом с Хусейном, все не спеша принялись за еду.

— Ахмед, поблагодари хозяев за обед, за доброе отношение ко мне, — попросил Булакович, глубоко взволнованный вниманием хозяев.

— Имам приказал… Шамиль-эфенди сказал, что ты не пленник, гость. А у нас, ваша блахородия, гость аллах дает, — перевел татарин слова старшины.

Все снова стали есть хинкал, обмакивая густо наперченные куски теста в чесночный настой. Булакович впервые ел это горское блюдо, но ему, голодному и усталому, все: сыр, и жареное мясо, и крутой хинкал — показалось божественным.

— А что с солдатами? — вдруг спросил он. — Их накормят? Ведь они ничего не ели в дороге.

— Солдаты — пленные… Их кормят два раза в день — утром и вечером. Когда стемнеет, им дадут поесть, — равнодушно ответил старшина.

— А что будет с ними? — переставая есть, спросил Булакович.

— Кто знает ремесло — будет работать; кто стреляет из пушек — поступит в артиллерию имама, а кто ничего не умеет, того заберут в горы помогать старухам и бабам, — перевел Ахмед слова старшины и добавил от себя: — Деньги за них возьмут, если кто их захочет выкупить. Русские иногда выкупают пленных.

Разжалованный повел плечами. Кто заплатит за этих нищих солдат? Он вспомнил свою мать, которая, конечна, сделала бы все, чтоб выкупить его. Но разве могла она знать, где находится ее сын?

— А велик выкуп? — поинтересовался он.

— Разный. И десять золотых, и тридцать. За солдата, не знающего ничего, — десять серебряных туманов, за офицера — пятьдесят, — сказал кадий.

— А сколько за меня?

Горцы дружно засмеялись, и даже Ахмед прикрыл ладонью улыбающийся рот.

— Чего смеетесь? Или я ничего не стою? — удивился Булакович.

— Я говорил — ты гость имама. И если имам захочет, ты или навсегда останешься с нами, или просто уедешь обратно к русским. За гостя мы денег не берем, — уже серьезно пояснил кадий.

Только теперь Булакович понял, как опасно быть «гостем» имама Кази-муллы.

Прошло двое суток. Видимого надзора за пленным не было, но Булакович чувствовал, что за каждым его шагом следят. Жил он вместе с Ахмедом в боковушке сакли старшины, холодной, с низко нависшим потолком и земляным полом. Здесь все жили так, неуютно, очень бедно и до того неприхотливо, что наблюдательному «гостю» вся жизнь аула казалась дикой и темной. Все было однообразно, сурово и примитивно. И утренний призыв муэдзина, и постоянная возня женщин по саклям, и мычание скота, возвращавшегося с выгона, и босые оборванные ребятишки, и косые взгляды мрачных стариков, неприветливо поглядывавших на русского.

«Как убога их жизнь», — провожая взглядом горцев, думал он, сидя на камне возле сакли старшины.

— Ты, ваша блахородия, одна не ходи, тут народ темный, русски не любит… может, спаси аллах, камнем вдарить, — предупредил его Ахмед.

А старшина был все так же молчаливо любезен, так же по утрам обычным «салам» приветствовали Булаковича сын и братья старшины, но дальше этого не шло.

— Что со мной будет, Ахмед? Останусь здесь или пошлют к имаму? — наконец, не выдержав, спросил Булакович. Он с внимательным удивлением всматривался в жизнь и быт горцев. Как он разнился от жизни крестьян и горожан России! Это был другой мир, другие понятия, другой образ жизни — свой собственный, созданный веками и условиями гор.

«Хищники»… «разбойники» — так в реляциях называли генералы своих противников-горцев. Булакович видел, что эти люди не были разбойниками, не были они и хищниками, они защищали свою жизнь, свои горы, свою самобытность и свободу.

Булакович вспомнил петербургские беседы накануне 14 декабря с теми, кто вывел войска на Сенатскую площадь. Они не одобряли Кавказскую войну, выступали против насильственного обрусения прибалтийских провинций, были противниками завоевания и присоединения Польши.

Булакович невесело улыбнулся. «И вот я, декабрист, желавший России блага, мечтавший о равенстве и братстве людей, враг крепостного права и монархии, нахожусь в плену у тех, кого приказано царем завоевать и сделать русской провинцией».

— Чего задумался, ваша блахородия? — участливо спросил Ахмед, молча наблюдавший за выражением лица Булаковича. — Худа тебе здесь не будет… не бойся. Имам очень хорош человек… Его слова — крепки слова, он тебе худа не сделат.

— Я не о себе задумался, Ахмед, а о тех людях, у которых сейчас нахожусь. Ведь мы, русские, совсем не знаем их…

— Народ ничаво… хорош народ.

— Я это вижу, а ведь три дня назад я воистину думал, что они дикари, звери… А солдаты, те и вовсе ничего не знают о горцах.

Татарин наморщился, внимательно вслушиваясь в слова Булаковича. Было видно, что он не все понял и теперь силился постичь точный смысл слов пленника.

— Народ здесь разный, ваша блахородия, есть и такой — не дай бог, худа сделает, есть такой — лучше кунак будет… Разный народ гора живет, однако, если ваша через Терек не идет, — мир будет, торговля будет, а ваша генерал все горы идет, аулы ломать, зажигать… Нехорошо.

— Куда как скверно! — согласился Булакович.

— Русски солдат тоже много горя, беда имеет, — покачивая головой, продолжал татарин. — Наша батальон Кизляри стояла, три солдат себя кончала, ружье стреляли, два к ногай бежала, другой тюрма да розги, сквозь строй, били… минога били… — со вздохом сказал Ахмед.

— А за что ж их наказывали?

— Кто знает?.. Фитфебел денги не даешь — ты плохой… Одна поручик Кизляри был… у-ух, суволоч, сука… его Петушков звали. Он мине хотел тюрма сажат. Хто знает, зачем солдат мучит… зачем виноват, — разводя руками, снова заговорил татарин.

— А здесь как? Тоже небось наказывают? — спросил Булакович.

— Тут другая дела. Хто русски сторона держит — голова долой. Хто вор есть — рука долой. Хто война боится — дом, лошад, ружо — все имам заберет, самому — башка долой; хто за хан и беки сторона держит — башка долой. Хто коран, шариат не любит — башка долой, — неторопливо повествовал Ахмед.

— Тоже не сладко.

— Э-э, везде чижало, ваша блахородия, мужик-человек везде плохо, — вздохнул татарин. — Здесь одна хорошо: крепостной нет, пристав — нет. Нихто татар лопатка не обижает. Здесь имам хорош, чисты человек, потому эта сторона — лучше, — убежденно закончил татарин.

Прошло несколько дней однообразного пребывания в плену, хотя и пленом-то нельзя было назвать это странное существование в Черкее. Булакович пользовался относительной свободой, питался вместе со старшиной и его сыновьями, хотя заметил, что ему ставят особую миску. Каждый день Ахмед брил Булаковича, достал ему чистое солдатское белье с казенным клеймом: «Кизлярское гарнизонное депо». Услужливый и добрый татарин по просьбе Булаковича иногда передавал пленным солдатам куски кукурузного хлеба, остатки сыра и мяса, беседовал с ними. Старшина знал об этом, но молчал и не препятствовал. Даже жители аула уже не столь враждебно косились на прогуливавшегося по улочке уруса, а мальчишки, недавно швырявшие в него навозом и камнями, теперь дружелюбно скалили зубы и издалека кричали: