Евгений Федоров - Наследники Страница 45

Сад над Москвой-рекой становился тенистей, все ярче расцветали цветы. Тщеславие не давало покоя Прокофию Акинфиевичу; чтобы о нем говорили, славили его, он широко распахнул двери своего сада для московских бар.

Толпами устремились прелестницы Белокаменной под сень зеленых густолиственных купав.

Один строгий запрет положил Демидов: не трогать и не рвать с газонов редких цветов. Красавицы разгуливали по аллеям. Все цвета — от самых ярких до мягконежных — переплетались в рисунке, похожем на гигантский пушистый ковер. Казалось, все растения — от маленькой скромной резеды до одуряющих своим запахом анемонов — старались превзойти друг друга в ароматах. Среди раскаленных камней возвышались мексиканские кактусы, колючие и странно уродливые. И рядом — мясистый целительный столетник, только раз в жизни цветущий и потом умирающий.

Среди газонов и клумб белели статуи из теплого розового мрамора. На зеркальных гранитных цоколях стояли и грелись под солнцем изваяния Геркулеса, Париса, Адониса, величественного гневного Зевса и лукавого Вакха.

Московские прелестницы, наслаждаясь ароматами, блуждали среди цветов. Забыв обо всем на свете, влекомые яркими красками — извечным соблазном слабого пола, — они втайне срывали редкие растения.

Из своего оконца видел Демидов, как женщины, прикрываясь от голландца-садовника веерами и зонтами, срывали цветы. Он хмурился и бесился. Напустить бы на модниц своих зверовых псов, разорвали бы они вечных искусительниц, но тогда померкнут слава и величие Демидовых! Он ходил по покою и терзался мыслию, как наказать дерзких прелестниц…

В один из летних дней они вновь пришли, бродили по аллеям среди газонов, а неподвижные Адонисы, Парисы, сатиры сторожили их. Вновь соблазн овладел женщинами.

— Ах, что за расчудесный жар-цветок! — вскрикнула одна жеманница и протянула руку. Пылающий огнем цвет столетника манил к себе.

Над прелестницей в шелковом роброне, склоняясь, стоял на пьедестале мраморный Парис. Красавица, сверкнув перстнем, схватилась за стебелек цветка…

И вдруг над розовым ухом прелестного создания раздался грубый окрик:

— Не трожь, барынька: хозяином не ведено!

Жеманница со страхом оглянулась, обронила цветок:

— Ах!..

Перед ней в первородном виде стоял мускулистый Парис.

— Ты, ты… — отступая назад, прошептала красавица. — Живой!

И пустилась бежать вдоль аллеи.

4

Никита Акинфиевич Демидов, прибыв в Санкт-Петербург, в свой родовой дом, где проживала жена, почувствовал себя вдруг неповоротливым и взволнованным. После Урала все выглядело иначе, и трудно было сразу найти необходимый тон. Несмотря на ранний час петербургского утра, дом сверкал огнями и гудел от многочисленной прислуги. Только что закончился разъезд гостей. Рослые, отменно выдрессированные слуги, разодетые в кафтаны, скользили тенями по широкому приемному залу. Они были полны подобострастия, однако Демидов уловил в их глазах затаенную насмешку и даже некоторую брезгливость к его простому дорожному костюму.

Хозяин сбросил с плеч дорожный волчий тулуп и, топая сапогами, устремился в гостиную. Там на тонконогом кресле, крытом голубым шелком, в полудремотном состоянии сидел неизвестный петиметр[5]. Он был обряжен во фрак вишневого цвета, отделанный тонкими кружевными манжетами. Петиметр сидел, закинув тонкую ногу на ногу и вращая лорнет. Шелковые чулки, башмаки с цветными каблуками и большими пряжками завершали наряд петиметра. Напудренный, донельзя исхудалый щеголь вскинул лорнет и презрительно посмотрел на Демидова.

«Какой галант!» — сердито подумал Никита Акинфиевич и, в свою очередь, высокомерно оглядел вычурно разодетого франта. В нем всколыхнулась и заговорила кровь его деда. Однако он сдержался в своем порыве и широким шагом подошел к петиметру:

— Здравствуйте, сударь! Кого изволите тут поджидать?

— Ах, но вы кто сам? — брезгливо шевельнув губами, вскрикнул франт. Он закинул голову и с важностью сказал: — В каком гербовнике записаны, сударь?

— Винюсь! — кривляясь, отозвался Никита и в тон петиметру: — В гербовнике записан не в том месте, в коем вы, сударь!

— Ах, ах, что же, кем допущен сюда! — возмутился петиметр. — Смешно, весьма смешно! Я в дистракции и дезеспере, аманта моя сделала мне инфиделите, а я пурсюр против ривала своего буду реваншироваться!

— Ах, ах! — в свою очередь вздохнул Никита и закатил под лоб глаза. — Пудреван, молдаван, майне фрау кам домой, а я через забор, плетень нах Петерсбурх! — понес и он несусветицу.

— Сударь, вы образованны! — вскричал франт.

— Угу! — гукнул в ответ Демидов. — Их спацирен ин Париж, Берлин, Рим…

— Ах, и я был в заграницах! — вздохнул молодой человек и засмотрелся на отполированные ногти. — Для просвещения разума и переема светских манир!

Буйное озорство вдруг охватило Демидова. Он закусил удила.

— Вот и вижу, сударь: уехали вы из родных краев поросенком, а вернулись совершенною свиньей!

— Что! Что! — закричал петиметр и задрыгал тощими ножками. — Убрать, убрать сего аршинника!

— Это чего ж ты разорался в чужом доме? Ну, ты! — Никитой овладела злость. — Отколь сей дохлый кочет взялся?

Однако слуги не бежали на крик взволнованного петиметра они почтительно стояли, в отдалении. Между тем петиметр, как петушок, накинулся на Демидова. Он дрыгал тощими ляжками, его маленькое личико пылало гневом. Франт обежал Никиту кругом, фыркая и шаркая ножками, словно выбирая место для нападения.

Демидову изрядно надоела эта канитель. Он размашисто шагнул вперед и сгреб петиметра за шиворот. Фрак франта затрещал по швам, петиметр взвыл.

Могучий Никита, крепко держа легонького противника, вышвырнул его в распахнутые двери. Обронив лорнет, франт загремел по лестнице.

— Ну! — крикнул Демидов слугам. — Что рты раззявили? Подмести горницы, чтоб его духа тут не было! Живо!

Слуги бросились в прихожую. Оттуда все еще раздавался тонкий надоедливый писк выставленного франта. Демидов покосился на дверь, но вдруг махнул рукой, рассмеялся раскатистым смехом и устремился в спальню жены.

В широком алькове, обложенная взбитыми подушками, окруженная тонким облаком кружев, возлежала жена его Александра Евтихиевна. Тонкое, нежное лицо супруги было бледно, под глазами темнели синие круги. Длинные худые руки лежали поверх лебяжьего одеяла. Подле алькова суетился старичок в опрятном паричке, с большими очками на носу.

Демидов шагнул вперед, и в ту же минуту жена его открыла утомленные глаза.

— Никитушка! — улыбнулась она и протянула руку для поцелуя.

Никита бережно взял маленькую холеную руку жены, поднес к губам.

— Здравствуй… А это что за образина ходит тут? — не утерпел он и кивнул в сторону старичка.

— Мосье Жомини. Чудесный лекарь! — расслабленно отозвалась жена.

Демидов расправил плечи, огляделся. Старичок учтиво поклонился хозяину и торопливо отступил к двери.

Александра Евтихиевна подняла голову и кивнула лекарю:

— До завтра, мой друг!

Когда за лекарем закрылась дверь, Демидов уселся на кровать, обнял жену и стал целовать ее. По лицу Александры Евтихиевны побежала ласковая улыбка. Прижимаясь к широкой груди мужа, она прошептала:

— Медведище мой дорогой!

Он соскочил с кровати, сбросил кафтан и стал разуваться.

Жена лукаво посмотрела на него.

— Вы что надумали?

— Как что? — удивился Никита. — После дороги пора костям дать отдых.

— Никитушка! — жалобно взмолилась жена. — Никитушка! — капризно повысила она голос. — Неужто вы решили меня на посмешище выставить перед светом? Разве не ведомо вам, что по санкт-петербургскому этикету муж и супруга повинны жить на разных половинах?

Никита Акинфиевич сопел, продолжал разоблачаться. Он распахнул рубаху, поскреб широкую грудь и, вспомнив петиметра, захохотал:

— Это какой такой петушишка в гостиной изволил прохлаждаться?

Жена вдруг смолкла и опустила глаза.

— Что молчишь? Может, зазнобу завела тут? — строго спросил Демидов, ревнивым взглядом окинув жену.

Смущаясь, она призналась:

— Ах, это Пьер… «Болванчик» мой…

— Ни болванчиков, ни болванов не потерплю в доме!

— Ах, Никитушка, как вы огрубели на заводах! Ведомо ли вам, милый, что свет стал таков и каждая примерная дама имеет свого «болванчика», а то и двух…

— Хоть и так! Но, гляди, я не потерплю подмены! — В нем заговорила жгучая ревность. Никита потемнел, уселся на край кровати и пристально посмотрел на жену. — Это что ж, он тут поджидал своего часа, а?

Голос мужа был грозен. Александра Евтихиевна всем своим существом почувствовала: быть буре. Трепеща от страха, она худеньким плечом прижалась к мужу, заглянула ему в глаза. Взгляд ее был светел, чист.

— Как тебе не стыдно, Никитушка? Разве сей «болванчик» человек? Дух один! Но так положено иметь; он тут и трется в гостиной, а дальше ни-ни! Ему лестно, а свет и впрямь думает…