Эрнесто Медзаботта - Иезуит Страница 45

С другой стороны, разве это было неестественно?

Без сомнения, Сатана должен был радоваться такой победе и, разумеется, в этом случае так же, как и во всех других, его лучшим и вернейшим помощником была и будет всегда женщина. В действительности кардинал, затянутый в кавалерский кафтан, не выглядел нелепо. Напротив, при виде его можно было бы сказать, что он создан сидеть на лошади и вести в битву полк, со шпагой наголо.

У дверей ждал, как и всегда, Рамиро Маркуэц.

Преданный мажордом удивился и огорчился новым капризом своей барышни, которую до тех пор он видел всецело погруженной в мысль о мщении.

Он также был смущен и испуган, видя, что новый избранник, вместо того чтобы быть привезенным во дворец с обычными предосторожностями и с завязанными глазами, пришел сам и знал, что идет во дворец Борджиа. Но на все замечания верного слуги герцогиня ответила только тремя словами: «Это ради мести…»

Тогда Маркуэц успокоился, потому что для него на всем свете не было более священного и неоспоримого, как право его госпожи, желавшей отомстить за себя.

Кардинал, все еще сопровождаемый мажордомом, прошел через парк. Два или три раза ему показалось, что он слышит между кустами подозрительный шум, и тогда он вспомнил ужасные признания Анны Борджиа.

У него даже мелькнула мысль, что этот дворец был гнездом убийц и что, может быть, позади этих чащ были спрятаны браво, предназначенные для уничтожения докучных свидетелей распутства их госпожи, и его рука схватилась за рукоятку шпаги.

Но тотчас же он заставил себя улыбнуться.

«Если она даже и хочет это сделать, — подумал он, — то она это сделает после… И эти дураки, заплатившие жизнью за счастье, стоящее в тысячу раз больше, более достойны зависти, нежели сожаления».

К тому же многое способствовало уверенности кардинала в абсурдности его опасений. Не было принято никаких мер предосторожности, чтобы скрыть его приход во дворец, что было бы непременно сделано, если бы его хотели убить. Напротив, каталонец почтительно проводил его до кабинета донны Анны, поднял портьеру и доложил о приходе кардинала, как будто это был простой визит.

— Милости просим! — встретила его герцогиня, вставая, чтобы принять влюбленного, и потом снова садясь.

Анна была одета так, как должна быть одета женщина ее сана, ожидавшая почтенного и важного посетителя. Она не употребила ни одной из тех искусных утонченностей, которые обычно служили ей, чтобы возбуждать чувства своих гостей в направлении, согласном ее желаниям. Сайта Северина остановился в нерешительности, со шляпой в руке, на пороге комнаты. То, что представилось глазам его, было так не похоже на то, чего он ожидал, что он смутился и не знал, как держать себя.

Но Анна улыбнулась ему своей очаровательной улыбкой и сказала:

— Поди сюда, мы одни… совсем одни…

Он сделал два шага вперед; потом, уступая непреодолимому порыву, бросился к ногам Борджиа.

Ужин был накрыт не в той комнате, где перебывало один за другим столько несчастных, приговоренных к смерти.

Упоенный любовью, гордостью и счастьем, Санта Северина любовался прекрасной и белой, как снег, рукой Анны, видневшейся из широких рукавов каждый раз, как она поднимала амфору или бутылку, чтобы налить вина своему возлюбленному. В глазах Анны тоже сверкало счастье. Она смотрела на кардинала совсем иначе, нежели на прежних своих любовников: в ее взгляде виднелось пламя страсти, которое заставило бы призадуматься отца Еузебио, если бы он мог его видеть.

Вдруг глаза Анны наполнились слезами.

— Что с тобой, моя дорогая? — воскликнул изумленный кардинал. — Не оскорбил ли я тебе чем-нибудь?

— Нет… о, нет… а все же ты причина моих слез.

— Говори, скажи, что тебя огорчает, и я в одну минуту рассею твою печаль.

— Генрих, — сказала молодая девушка, с некоторым наслаждением произнося это имя, столь редко слышанное кардиналом. — Генрих, видел ты, каким образом я тебя впустила в этот дворец?.. Ты пришел один, но если бы ты захотел расставить целую сотню браво вокруг моего жилища, я ничего бы не сделала, чтобы помешать этому.

— А зачем же мне было это делать? — спросил кардинал с преднамеренным удивлением.

— Потому что ты знал, что идешь в дом преступлений, Генрих; потому что женщина, отдавшаяся тебе с такой робостью, имеет страшное пристрастие. И мне грустно думать, что ты пришел сюда как на бойню, и что ты только и успокоил себя тем, что дал знать своим друзьям, куда ты пошел… чтобы они могли прийти спасти тебя или отомстить за тебя, если это понадобится…

— Ты с ума сошла, Анна, — серьезно сказал кардинал, — и я не простил бы тебе этой обиды, если бы не понимал твоего беспокойства. Если бы ты пожелала заставить меня заплатить ценою жизни за то счастье, каким ты меня одарила, то ты не пострадаешь от этого, так как никто не знает, что я здесь.

— Как! Имея возможность обезопасить себя в случае одного из моих кровавых капризов, ты этого не сделал?! Зная все ужасные тайны этого дома, ты пришел сюда один и безоружный, не приняв никаких мер предосторожности?!

— Я не имел на это права, Анна, — сказал кардинал со свойственным ему благородством. Да если бы даже я и имел его, к чему мне защищаться? Жизнь будет дорога мне лишь до тех пор, пока ты ее скрашиваешь своей улыбкой; если ты меня разлюбишь, смерть покажется мне заслуженной и приятной.

Герцогиня схватила белую аристократическую руку возлюбленного и поднесла ее к своим губам.

— О, если бы я знала тебя раньше!.. — прошептала девушка голосом, в искренности которого нельзя было усомниться. — О, если бы ты первый узнал мои поцелуи и открыл моей душе рай в любви, я была бы теперь женщиной, достойной лечь у ног твоих и обожать тебя! Между тем как теперь…

И Анна закрыла лицо руками.

— Все одни и те же мысли, — заметил с оттенком нежного упрека Санта Северина. — Я должен еще раз повторить тебе, что ты совершенно не виновата в том, что произошло, как не виноват пьяница, убивающий и ранящий во время опьянения. Только теперь пробудился твой рассудок, только теперь владеешь ты собой, и только теперь живешь. Люби и забудь все это, Анна, и Бог простит тебя.

Не трудно было объяснить себе популярность кардинала и то обаяние, которое распространялось на всякого, кто его слушал. Правильная красота его лица становилась особенно величественной, когда он в изящных выражениях развивал какую-нибудь благородную мысль, зародившуюся в его уме. Можно было бы сказать, что чудные произведения искусства, на которые он имел привычку любоваться, оставили на лице его отражение своей величественной духовной красоты. Так велик был свет, разливавшийся по его лицу в то время, как он излагал дивную теорию всепрощения!

Анна слушала его с восторгом.

Между тем ночь проходила, кардинал должен был вернуться домой; он встал и сказал, что уходит. Анна Борджиа хотела налить ему прощальный бокал, тот самый, в который, по уговору с иезуитом, она предполагала влить смертельный напиток. Но флакон, заключавший в себе яд Борджиа, не был вынут из своего тайника, хотя Санта Северина, рыцарь до мозга костей и храбрый до безумия, делал вид, что смотрит в окно, выходящее в сад, пока герцогиня наливала

бокал. Анна три раза подносила руку к груди, где был спрятан смертоносный флакон, и три раза она с ужасом отдергивала ее. Наконец она, казалось, на что-то решилась.

— Генрих, — сказала она взволнованным голосом, — ты выпьешь этот бокал вина за мое здоровье… но с одним условием.

— С каким?

— Ты позволишь, чтобы я прежде тебя отпила из него. О, это просто суеверие… но ведь все влюбленные суеверны…

Санта Северина улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. Он отлично понимал этот способ успокоить его, избранный герцогиней, и был ей за это безмерно благодарен, хотя из утонченной деликатности и сделал вид, что не заметил этого. Выпив бокал, любовники расстались после бесконечных прощальных ласк. Рамиро Маркуэц, позванный госпожой, широко открыл глаза, услышав от нее приказание, проводить монсеньора до двери.

Кто же мог так изменить достойную наследницу Борджиа?

«Она колебалась, — говорил про себя кардинал, — ее жестокий инстинкт несколько раз готов был превозмочь любовь, но любовь, наконец, победила… Анна возродилась, и спасла ее моя любовь!..»

И безграничная, неземная радость наполнила душу прелата.

Со своей стороны, Анна шептала:

— Я бы скорее умерла, нежели бы убила его… Я теперь признаю, что это не каприз; я его люблю, люблю до безумия! Я сумею защитить его… и в его любви найду забвение и прощение всех совершенных мною преступлений…

Но оба они рассуждали, не принимая в расчет могущества ордена иезуитов.

ЧЕТЫРЕ ГЛАВНЫХ ИЗБИРАТЕЛЯ

Дом, в который мы введем теперь читателя, имеющего терпение следовать за нами, расположен на берегу Тибра и как раз на улице, называемой в настоящее время via Giulia. Это двухэтажный домишко жалкого вида, гадкий и разрушившийся. Соседи, которые, в сущности, живут в лучших домах, знают привратника, полупомешанного старика, грубые манеры которого и частые взрывы бессильной злобы возбуждают веселость соседних мальчишек.