Виктория Холт - Исповедь королевы Страница 45

Я наблюдала, как его окропили водой из «lа sainte ampoule»[67], который передавался из поколения в поколение со времен Кловиса, первого короля франков. За этим последовала коронационная присяга. Королю вручили шпагу, и он преклонил колена перед алтарем. Потом его подготовили к помазанию и одели в костюм из пурпурного бархата, украшенный fleurs-de-lis[68]. Он сел на трон, и на его голову надели корону Карла Великого. Я никогда прежде не видела подобного великолепия. Я думала о том, что эту корону носили все короли Франции, и вспоминала о нашем дедушке, который был очень молодым, когда эту корону надели ему на голову — юным и очень красивым, гораздо красивее нынешнего Людовика. Потом я вспомнила его таким, каким видела его в последний раз: лежащим на смертном ложе, с потрескавшимися губами, безумными глазами и этим ужасным запахом смерти в его апартаментах.

Луи взглянул вверх, на меня. В течение нескольких секунд его взгляд был прикован к моему лицу, он словно бы забыл о торжественной церемонии и обо всем остальном, кроме нас двоих. Я чувствовала то же самое. Это была чудесная минута — поворотный пункт в его и моей жизни, как я думала впоследствии. Мы были вместе — словно один человек. И хотя я не испытывала сильной и волнующей страсти к моему мужу, но знала, что люблю его и что он тоже любит меня. Это была полная преданность, связь, которая была ничуть не менее сильной оттого, что в ней не было страсти.

Вдруг я почувствовала, что по моим щекам текут слезы.

Двери резко распахнулись, и народ хлынул в собор. Я вдыхала запах ладана и слышала радостные возгласы, когда выпустили птиц — символ мира. Послышался звук ружейного салюта. Рев труб смешивался с громом барабанов.

Я присоединилась к королевской процессии, выходящей из собора. Когда мы выходили, крики «Vive le Roi»[69] заполнили воздух.

Я написала матушке:

«Коронация во всех отношениях прошла с большим успехом. Все были в восторге от короля, а он — от них… Я не могла сдержать слезы… невероятно удивляет и утешает, что нас так хорошо приняли после восстания, несмотря на то, что кусок хлеба по-прежнему дорог. Но столь характерно для французов: сначала последовать недобрым советам, но тут же снова взяться за ум. Когда мы слышим шумное одобрение народа и видим эти доказательства его любви, то чувствуем себя еще более обязанными трудиться ради его блага».

Когда я писала это, ко мне вошел муж. Я показала ему письмо.

В моем присутствии он казался немного смущенным. Оба мы все еще находились под впечатлением той сцены в соборе.

— Это было чудесное ощущение! — сказал он. — Я чувствовал, будто сам Господь говорил со мной.

Я кивнула.

— Я написал Морепа и вот что сообщил ему.

Он протянул мне письмо. Оно было на ту же тему, что и мое:

«Мне жаль, что вы не можете разделить со мной ту радость, которую я испытал здесь. Мой долг — работать для народа, который делает меня таким счастливым. Я всецело посвящу себя этому».

— Мы думаем совершенно одинаково! — сказала я.

Он взял мои руки и поцеловал их. Потом сказал:

— Это было замечательное событие, не правда ли? Очень волнующее событие! Я еще никогда не был так растроган, как в тот момент, когда взглянул вверх, на галерею, и увидел тебя в слезах.

Я бросилась в его объятия.

— О, Луи… Луи! Я тоже еще никогда не была так растрогана!

Помимо всего прочего, в Реймсе Луи также выполнил ритуал «прикосновения к золотухе» — еще один из тех старинных обычаев, восходящих ко временам Кловиса. Жертвы золотухи со всей Франции прибыли в Реймс на эту церемонию. Две тысячи четыреста страдальцев стояли на коленях вдоль улицы, в то время как Луи проезжал по ней. Это было ужасное зрелище. Такое множество людей, пораженных этой ужасной болезнью, приехали издалека! Погода стояла теплая, и вокруг распространялось ужасающее зловоние. Но Луи не отступил. Его глаза светились целеустремленностью, он держался настолько величественно, насколько это было возможно при данных обстоятельствах. Он притрагивался к каждому больному — сначала ко лбу, потом к подбородку и к каждой щеке, говоря при этом: «Пусть Бог исцелит тебя! Король прикасается к тебе!»

Он произнес эти слова две тысячи четыреста раз и говорил их с самым серьезным видом. Еще ни один король Франции никогда не исполнял эту священную обязанность с большей искренностью. Эти несчастные больные люди глядели на него снизу вверх с чувством, близким к обожанию.

Я испытывала гордость — но не только оттого, что я королева Франции, но и оттого, что я жена такого человека.

Когда эта длинная процедура закончилась, он не подавал признаков усталости. Граф Прованский и Артуа выполнили свою роль, которая заключалась в том, что они должны были принести уксус, чтобы продезинфицировать его руки, а потом воду из цветов апельсина, чтобы вымыть их.

Когда мы остались с мужем наедине, я сказала ему, что он был великолепен, и мои слова очень обрадовали его. Он высказал уверенность, что мы будем работать вместе. Мне пришла в голову мысль: а что, если бы я в тот момент попросила его дать герцогу Шуазельскому место в правительстве? Согласился бы он на это или нет? Думаю, что согласился бы, потому что в тот момент ни в чем не мог мне отказать. Но мсье Шуазельский был уже в прошлом. Кроме того, моя матушка не желала его восстановления в должности.

Я хотела от Луи только одного: детей. Это было единственное, чего он не мог мне дать, но я знала, что он так же страстно желал иметь их, как и я.

Расточительность

Что касается самого больного вопроса, который так беспокоит мою матушку, то я чувствую себя очень несчастной из-за того, что не могу сообщить ей ничего нового по этому поводу. Конечно, это не моя вина. Я могу рассчитывать только на терпение и ласку.

На нас тут льется целый поток пасквилей. Никого при дворе не пощадили, в том числе и меня. По отношению ко мне сочинители особенно щедры. Они приписывают мне множество незаконных любовников как мужского, так и женского пола.

Я слышала, что ты купила браслеты стоимостью в двести пятьдесят тысяч ливров, чем привела свои финансы в состояние расстройства… Я знаю, какой расточительной ты можешь быть, и не могу сохранять спокойствие по этому поводу, потому что слишком люблю тебя, чтобы льстить тебе.

Она называла его [Жака Армена] «мое дитя» и окружала его нежнейшей заботой, храня глубокое молчание относительно того несчастья, которое все время лежало у нее на душе.

Мое страстное желание иметь детей становилось все сильнее и сильнее. Я увеличила мою маленькую собачью семью, но, как бы нежно я ни любила их, они не могли удовлетворить мое непреодолимое желание быть матерью.

Когда моя невестка родила сына, как страстно я желала оказаться на ее месте! Когда она кричала в муках, мне хотелось, чтобы это были мои страдания. Она лежала в изнеможении, испытывая в то же время какой-то восторг, совсем не похожая на то непривлекательное маленькое существо, которое я знала до этого. С ней произошло чудо. Она стала матерью.

Я слышала, как она задала вопрос, и почувствовала в ее голосе одновременно надежду и страх. Я могла себе представить, что она пережила, когда услышала ответ.

— Маленький принц, мадам!

Это были слова, которые, должно быть, желает услышать каждая принцесса и королева.

Она ответила:

— Боже мой! Как я счастлива!

Как хорошо я ее понимала!

Ребенок был крепкий и здоровый. Звуки его крика заполнили апартаменты. Мне казалось, что это были самые волшебные звуки на свете.

Мы покинули апартаменты, я и мои слуги. Их начальницей стала принцесса де Ламбаль, моя дорогая подруга, которую я взяла к себе вместо мадам де Ноай. Я с каждым днем все больше и больше любила мою дорогую Ламбаль и не представляла себе, что стала бы делать без нее. К тому времени я оставила за собой и Жанну Луизу Анриетту Жене, маленькую чтицу. Теперь, выйдя замуж за сына мсье Кампан, она стала мадам Кампан. Она была очень хорошая и преданная, и я не могла себе представить, как обходилась бы без нее. Но, разумеется, она не занимала столь же высокое положение, как принцесса, и скорее была одной из моих доверенных слуг, чем близкой подругой, которая могла бы сопровождать меня на праздники и балы.

Когда мы вышли из комнаты, где проходили роды, и шли по дворцу, нам встретилась толпы женщин с парижских рынков. Обычай был таков, что при рождении членов королевской семьи во дворце должен был присутствовать народ, хотя только одна королева должна была рожать публично. При рождении менее важных членов королевской семьи было достаточно присутствия только членов семьи. Но сам факт рождения младенца в королевском семействе был делом всей нации, и хотя людям не позволяли входить в спальню графини, они находились во дворце.