Яан Кросс - Императорский безумец Страница 46

Только в одном наверняка это выдумка, а впрочем, может быть, в каком-то общем смысле даже и правда, о чем до сих пор толкуют в выйсикуских избах: будто господин Амелунг, будучи еще совсем молодым, выманил за гроши у старого господина Лау пыльтсамааские фабрики и прочие предприятия, после того как обнаружил безмерные любовные похождения их владельца, и угрожал, что иначе сообщит жене про все его амуры с потаскухами. А Лау полностью зависел от богатого жениного приданого… Если бы я писал не дневник, а был романистом, то, собрав здесь, в окружности нескольких миль, весьма интересные истории нескольких поколений, мог бы насочинить такое…

Деньги, вложенные этими господами, основавшими фабрики, в земли, в строительство и станки, привлекли сюда великое множество подобных им людей, каких в местных деревнях или поселках никогда в таком количестве не бывало: управляющие фабрик, мастера, счетоводы, писари, кладовщики, лавочники, ремесленники и, наконец, сотни фабричного люда трех национальностей… Я пропустил весь этот народ слоями перед своим мысленным взором: первые, ни дать ни взять, настоящие господа, но и вторые, и третьи да и последние, во всяком случае в церкви или за семейным праздничным застольем, в большинстве такие же важные и накрахмаленные, а когда они делают свое дело — за конторкой, за столом или шлифовальным станком, — такие они дельные и исправные, что только держись… И тут я понял, откуда наблюдения Тимо могли породить у него неожиданную мысль, которую я нашел в меморандуме. Он пишет о Русской империи следующее:

К сожалению, у нас нет третьего сословия. От этого и происходит, что после самых больших наших усилий (под этим он понимает, разумеется, победу России над Наполеоном) мы все же снова опускаемся в грязь. Однако что же мешает нам создать третье сословие? При замечательных качествах русского народа для этого достало бы двенадцати разумных лет…

И вот мне пришло в голову: под влиянием местных впечатлений у Тимо, вероятно, должен был возникнуть вопрос, не здесь ли в Лифляндии, при еще пусть даже не установленных свойствах эстонского народа и при содействии немцев и русских, не стало ли уже здесь складываться то самое третье сословие! Складываться и, быть может, уже и расслаиваться (как это, к примеру, давно происходило и происходит во Франции) на господ, разъезжающих в каретах и купающихся в деньгах, и на работяг, кашляющих у пылающих печей от пыли шлифовальных станков и ртутных паров…

О дьявол, — чем я занялся, куда меня занесло — в описание наших фабричных поселков, в национальную экономику и еще невесть куда! Эти страницы, во всяком случае, пока я жив, никто не прочтет. Так что за чрезмерную честность по отношению к самому себе никто не сможет бросить меня в каземат, хотя эта честность, быть может, не менее редкая, чем чрезмерная честность по отношению к государю… Что я тут намудрил?!

Cherchez la femme![63] Вот и вся мудрость мудрствования!

Да-а. Эти прибрежные и лесные дома Рыйкаского фабричного поселка, о которых я писал, заинтересовали бы меня, возможно, и не зависимо ни от чего. Однако в первую очередь они интересуют меня потому, что там есть один дом, особенно привлекающий мое внимание: первый с северного конца прямо у самой реки. Именно такой, трехкомнатный. С белыми занавесками и цветами на окнах, с пятнами сейчас уже подтаявшего снега в садике и пятью или шестью молодыми яблонями, которые в этом году впервые обещают дать плоды. Дом Анны Классен.

Четверг, 19 апреля

Эту женщину я впервые заметил в прошлом году на рождестве в Колга-Яаниской церкви, когда богослужение совершал старый Рюккер. Мы были там вчетвером — Ээва, мать, отец и я, — и она сразу бросилась мне в глаза. Истовостью, с которой было обращено ее бледное лицо к Рюккеру и с которой она слушала его нудное брюзжание. И страстностью выражения ее лица, как будто она пыталась следовать за полетом органа. После службы я увидел ее еще раз, она стояла у прилавка в трактире возле церкви. Овечий тулуп был распахнут, виднелось светло-коричневое платье из городской материи, и я обратил внимание на ее непомерно большие груди. Она достала из внутреннего кармана медь и, улыбаясь, положила ее на прилавок за купленные булку и конфеты.

В следующий раз я увидел эту женщину три недели спустя в доме Швальбе, бухгалтера Рыйкаской фабрики. Я уже и раньше иногда заходил туда попить чаю и побеседовать. Швальбе, рыжеусый, пятидесятилетний онемечившийся эстонец родом откуда-то из-под Пярну, вел счетные книги в Риге, в Курляндии и в Петербурге, он повидал белый свет и любит иногда весьма интересно помудрствовать. Говорят (чему я не очень-то склонен верить, поскольку речь идет о каком-то мелком счетном работнике), Швальбе якобы был даже членом рижской масонской ложи, прежде чем Паулуччи лет пять тому назад не запретил их как тайные организации. Госпожа Швальбе со своей седой головой выглядит заметно старше мужа, она вся как будто начерчена по линейке, но вообще-то она — весьма любезная седая старуха. А кто из них готовит приятно горьковатый вишневый ликер, который подают у них к чаю, это мне неизвестно. Но про Анну я уже в первый раз кое-что узнал. Кое-что от нее самой, кое-что от Швальбов, когда она выходила из комнаты.

Анна потом призналась, что давно заприметила меня. Сама она родом из Вильянди, мать ее Маали Вахтер была женой бондаря. Анне, наверно, еще нет тридцати. Семь или восемь лет она была замужем за Петером Классеном, помощником мастера на зеркальной фабрике. В прошлом году весной после долгой грудной болезни ее муж умер. Теперь Анна ходит к директору фабрики Мальму смотреть за детьми, и по просьбе госпожи Мальм директор разрешил ей первое время по-прежнему жить в доме помощника мастера.

Здесь в моем сугубо личном дневнике я могу это сказать: вначале Анна не показалась мне привлекательной. Помню, она сидела со мной рядом за столом, я искоса поглядывал на нее, на ее спереди гладко зачесанные пепельные волосы, круглые темно-серые глаза и некрупный яркий рот. Она передала мне сахарницу и улыбнулась, и я подумал: есть какая-то таинственность в ее улыбке. Но в линии рта что-то от рыбки (не только рифмы ради…), и при невысоком росте ее женские формы слишком бросаются в глаза. И сама она, по-видимому, хорошо осведомлена о своих женских флюидах. В то же время от нее, казалось, исходило какое-то веселое безразличие к украшениям, редко встречающееся у женщин предместий (впрочем, даже и у дворянок). Она не носила и до сих пор не носит никаких других украшений, кроме двух обручальных колец, по вдовьему обычаю. Что касается женских разговоров насчет турнюров, завивок и плиссе, о чем даже госпожа Швальбе способна болтать с увлечением, то тут Анна просто молчит. Так же как и во время моих разговоров со Швальбе о тартуской обсерватории или о газете Розенплентера. Так что я, в сущности, даже не могу сказать, о чем она тогда говорила. Хотя в ушах у меня и сейчас звучит ее довольно низкий, глуховатый, как будто шепчущий голос.

Но с первого взгляда Анна взбудоражила меня. С того самого первого раза у Швальбе. Мы с хозяином сидели за маленьким столиком красного дерева и играли в шахматы, а в соседней комнате госпожа Швальбе вместе с Анной накрывали стол к ужину. Потом Анна подошла к нам. Она стала за моей спиной. Не знаю уж почему. Играть в шахматы она не умела и, следовательно, за нашими ходами не следила. Вдруг я ощутил ноздрями легкий, но острый запах сирени, а телом — ее близость. Всем телом — нашу обоюдную близость в нашем одиночестве. Наш обоюдный голод.

Я дал этому ощущению какое-то время побурлить во мне, потом вместе со стулом повернулся к ней. Помню, что при этом локтем я сбил с доски несколько фигур и, в то время как господин Швальбе собирал их с полу; взглянул на Анну.

— Вы хотите что-то сказать?

Она посмотрела на меня долгим бесстыжим взглядом, потом с едва заметной усмешкой, прямо как будто прочитала в моих мыслях слово голод, сказала:

— Идемте ужинать.

Мы ужинали, мы болтали о зеркалах. Их сортах, об их назначении и о росте цен на них. Анна сидела рядом со мной, и по взглядам, которыми мы обменивались, можно было понять, что дело у нас решенное.

Я должен был заночевать у Швальбов и утром уехать обратно. После ужина мы надели валенки и все вместе прошли с четверть версты по дорожке вдоль реки, мимо трактира и окраинных домов и проводили Анну. Из вежливости и ради моциона. Ее карликовый домик, при котором имелся хлев, сарай и колодец, стоял освещенный луной за невысокой стеной живой изгороди в снегу, спиной к ельнику, лицом к снежной реке. Анна пригласила нас зайти. Мы посидели с полчаса. Она налила нам по рюмке горьковатого швальбеского вишневого ликера из принесенной от них же бутылки. Мне запомнились следы наших валенок на полу, на красной дорожке. И что я, кажется, не обменялся с ней ни одним словом. Через неделю Швальбы опять позвали меня к себе, и снова там была Анна. Приехав, я тут же сказал им, что вечером уеду обратно в Выйсику. Мы пили чай, играли в шахматы, ужинали, вместе проводили Анну и вернулись к Швальбам. Я попрощался и вывел лошадь. Швальбы уговаривали меня остаться. Я сказал, что мне нужно рано утром быть в Пыльтсамаа. Они спросили, не боюсь ли я волков. Я показал, что у меня в кармане пистолет.