Николай Никитин - Северная Аврора Страница 46

Очнулся он ночью, на соломе, связанный по рукам и ногам. Неподалеку от него ярко горел большой ацетиленовый фонарь. Чужеземные солдаты в желтых расстегнутых мундирах ели консервы. Тут же стояла кадка с молоком, солдаты черпали его кружкой.

Заметив, что Андрей открыл глаза, высокий мордастый сержант отделился от группы солдат и подошел к пленному. Ткнув его в бедро тупым носком тяжелого ботинка, он насмешливо сказал:

– Алло, боло?… Еще дышишь?

Андрей дернулся всем телом, пытаясь вскочить, но ему удалось лишь сесть, и это рассмешило окружавших его солдат.

Он застонал и стиснул зубы.

«Где я? – с ужасом подумал Андрей. – На каком берегу? Обошли нас? Разбили? Что будет дальше? Как кончился бой? Что же теперь будет?»

От боли, пронзившей вдруг все тело, у него закружилась голова, он повалился на спину. Мордастый сержант снова пихнул его ботинком в бок.

– Попался, боло…

Молодой черноволосый парень без мундира, в пестрых подтяжках, игравший на губной гармошке, поднял голову и, с неприязнью посмотрев на сержанта, резко сказал ему что-то. Сержант зло ответил. Они стали переругиваться. Сержант вдруг нагнулся к Андрею, коротким, боксерским ударом ткнул его в подбородок и отскочил на полшага, точно любуясь судорогой, которая пробежала по лицу пленного.

Солдат в пестрых подтяжках вскочил и закричал на сержанта, размахивая своей маленькой блестящей гармоникой.

Но Андрей уже не слышал этого: он опять потерял сознание.

Окончательно пришел в себя он только через несколько часов. Теперь Латкин находился в темном трюме баржи, среди нескольких десятков таких же пленных красноармейцев, как и он. Некоторые из них были ранены. Никто не оказывал им никакой медицинской помощи, и они разрывали на бинты свои рубашки.

День сменялся ночью, на смену ночи опять приходил день. Вот все, что запомнилось Андрею в этом страшном путешествии. От товарищей, попавших в плен позже, он узнал, что интервенты в конце концов были выбиты с нашего берега. Тут же ему рассказали о смерти Павлина Виноградова. Валерий был жив. Все эти известия, радостные и горькие, Андрей воспринимал сейчас с тупым безразличием. Мысли мешались у него в голове. Красноармейцев почти не кормили.

Когда на пятый день пленных выгрузили в Архангельске и отвели в тюрьму, Андрей еле держался на ногах.

Первым в тюремную канцелярию вызвали почему-то именно его.

В канцелярии за письменным столом сидело несколько офицеров. Один из них, белогвардеец, вел допрос. Двое иностранных офицеров молча слушали. В стороне от них на деревянном диване, дымя сигаретой, сидел американский офицер.

Давать какие бы то ни было военные сведения Андрей наотрез отказался.

– Вы комиссар? – через переводчика спросил американец, которого все называли господином Ларри.

– Нет, – ответил Андрей.

– Лжете… В Усть-Важском в контрразведке имеются ваши документы: штабное удостоверение, студенческий билет. Шестого сентября вы случайно спаслись из рук наших разведчиков. Но уже через два дня вы опять попали в плен. Не скрывайте правды! Нам все известно.

Вид Ларри, его голос, его плотно сжатые злые губы – все внушало Андрею отвращение. От усталости у него мутилось в глазах. Затем он почувствовал капли холодного пота на лбу.

– Итак, вы не комиссар? – иронически переспросил его Ларри. – Разве у большевиков так много образованных людей?

– Образование не имеет значения. Звание комиссара надо заслужить.

Выслушав Андрея, Ларри переглянулся с офицером, сидевшим рядом с ним. Потом, уставившись прямо в глаза Андрею и точно пытаясь заглянуть ему в душу, он быстро спросил:

– Большевик?

Андрей подумал и утвердительно кивнул головой. Офицеры быстро заговорили между собой, после чего Ларри что-то записал себе в книжку. Допрос окончился. Андрея повели сперва по тюремному коридору первого этажа, затем наверх по каменной лестнице.

4

На берегу, возле деревни Чамовской, в полном молчании стояла толпа деревенских жителей, моряков, красноармейцев. К пристани подошел большой пассажирский пароход «Гоголь». На него перенесли тело Павлина Виноградова и тела девяти моряков, погибших при штурме Ваги. Их отправляли в Котлас, а оттуда по железной дороге в Петроград. Пришло указание похоронить павших героев в Петрограде.

Река бушевала. Дождь лил как из ведра. Все вокруг затянулось пеленой тумана. Вдалеке еще громыхали пушки. Шел бой.

Фролов вернулся в Чамовскую на второй день после смерти Павлина. Противник только что был выбит из селения Ростовского. Комиссар еле волочил ноги от усталости. Мокрая шинель давила ему плечи. Он приехал проводить погибшего Павлина, и, несмотря на это, перед его глазами все время стоял живой Павлин.

Сойдя с катера, комиссар выслушал торопливый доклад Драницына.

Военспец доложил о подробностях боя, еще продолжавшегося на Ваге, но в тоне его не было обычной деловитости, словно теперь, после смерти комбрига, боевые заслуги Важской группы, громившей врага, потеряли прежнее значение.

Когда Драницын коснулся обстоятельств, при которых погиб командир бригады, Фролов замедлил шаг, остановился, постоял некоторое время задумавшись, затем тряхнул головой и, превозмогая себя, пошел дальше.

Тут же Драницын сообщил комиссару об исчезновении Латкина. Он высказал предположение, что студент либо убит на вражеском берегу, либо потонул во время штурма Ваги. Фролов молча кивнул головой.

В штабе он сел за стол и с тоской подумал о том, что нужно работать. Сделав над собой мучительное усилие, он выслушал сводки о новом штурме Усть-Важского, который возглавлялся теперь Воробьевым и Сергунько, о потоплении еще двух пароходов противника. Затем он подписал бумаги об эвакуации раненых, о выдаче бойцам белья, о назначении новых взводных командиров взамен выбывших из строя. Но все это он делал механически, дожидаясь той минуты, когда все бумаги будут подписаны и он сможет, наконец, пойти на пристань.

В Чамовской стояла необычайная тишина.

Когда комиссар поднялся по трапу на борт «Гоголя», заполнившие верхнюю палубу бойцы, матросы, командиры молча расступились перед ним. Он шел, словно не видя их.

Павлин лежал в салоне на длинном овальном столе, осененном красными знаменами. На Павлине была выстиранная, выглаженная гимнастерка с начищенными пуговицами. На левом виске командира виднелся едва заметный синий шрам. Фролов наклонился к лицу покойного, и несколько крупных слез вдруг скатилось по его багровым, обветренным щекам. Он, словно живого, крепко поцеловал Павлина в лоб и долго не отходил от него.

Кончился траурный митинг. Пароход уже отчалил, а люди все еще стояли под дождем. Из туманной мглы донеслись до них три протяжных гудка. И все суда, которые встречали Павлина Виноградова, совершавшего свой последний путь, также давали три протяжных прощальных гудка.

Наконец люди стали расходиться. В деревне, прорезая сумерки, засветились огоньки. Берег опустел. Только на груде валунов все еще чернела неподвижная фигура матроса.

Он сидел на камнях, будто не чувствуя ни дождя, ни холода, ни ветра. На «Желябове», стоявшем неподалеку от пристани, несколько раз пробили склянки.

– Соколов! – крикнули с парохода, но матрос даже не пошевелился. Он сидел точно каменный, сгорбившись и подперев голову кулаками.

Наступила глубокая осень. Дожди сменились снегопадами. Утром у речных берегов уже показывалась ледяная кромка, и в такие дни все белело: лес, поля, болота, деревни. Однако стоило выглянуть солнцу, как зима отступала и перед глазами людей снова расстилались обнаженные мокрые поляны, голые, исхлестанные ветром и дождем кривые березки. Медленная северная река частью освобождалась ото льда. Он был еще тонким.

Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину.

Так прошел месяц. Наступила зима… И в один из ноябрьских дней Фролов при дрожащем свете лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии, в Вологду.

– Копия в Москву. Кремль, Ленину.

Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели.

– …После трудных, многодневных боев, – диктовал он, – операцию Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца, человека с чистым, мужественным сердцем…

На столике тихо постукивал аппарат морзе, потрескивала лучина на светце, роняя угольки в корыто с водой.

Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью. И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие командиры и комиссары бригады, тоже было торжественным.

Часть третья

Глава первая

1

Партия заключенных, арестованных в Архангельске, в которой оказался Андрей, состояла из тридцати человек. Кончился поголовный обыск, распахнулись тюремные ворота, и люди вышли на размытую дождями глинистую Финляндскую улицу. Сразу по выходе из тюрьмы заключенных окружил сводный англо-американский конвой.