Наоми Френкель - Дети Страница 46

– Значит, зовут тебя – Кноф.

– Именно, мать. Рудольф Кноф. Улица Миллера, 104.

– Воюем, Кноф?

– Не совсем так, мать. Не как в прошлом. Тогда был кайзер, был Бисмарк, были социалистические законы, была полиция, была тюрьма, и был Кноф. Тогда Бисмарк ничего не мог сделать Рудольфу Кнофу. Сегодня у нас республика. Есть большая партия, и нет Кнофа. Рудольф стар, партия стара, и мы проигрываем, мать.

– Проигрываем, говоришь? Эту забастовку мы проиграем.

– Эту, другую. Проиграли тогда, проиграем сейчас. Нацисты заключили союз с коммунистами, и теперь эти дают очки для укрепления нацистов внутри рабочего движения. И что от этого Кнофу, который выбрался из-за печки и везет жалкие души по улицам Берлина?

Снежок разлетелся от удара в стекло, покрытое трещинами. Кноф вытирает лицо, словно снежок ударил в него. Берлин проносится мимо. Конца не видно проспекту. Конца нет валу шапок на головах вдоль улицы. На остановке один человек, поднял руку: просит остановиться.

– Есть пассажир, Кноф! – радуется мать.

– Минуточку, – отвечает Кноф, – знаем мы их, мать. Они посылают одного, и в момент, когда останавливаешься, обрушивают град снежков и камней.

– Человеку надо верить, Кноф. Остановись!

– Останавливаю.

Скрежещут тормоза. Полицейские машины остановились. И тут же – толпа, хохот, вопли, визг. Пассажира и след простыл. Град снежков. Стекла залеплены. Полицейские машины гудят, трамвай трогается.

– Что я сказал вам, – оборачивается Кноф к матери, – старик Кноф хорошо их знает.

– Мой муж тоже был социал-демократом, – говорит она, словно стараясь сама себя подбодрить, а также Эрвина, сидящего с опущенной головой, и Рудольфа Кнофа, старые глаза которого напрягаются, вглядываясь сквозь потрескавшееся стекло профессиональным взглядом водителя, – и сын мой тоже был социал-демократом.

– Был, – бросает Кноф мимолетный взгляд на Эрвина, вероятно, считая его сыном старухи, – хорошо, что у меня нет сыновей, повезло мне.

– Нет, Кноф, – она кладет руку на плечо Эрвина, – он в порядке.

– Жена моя старая, – продолжает вагоновожатый, не обращая внимания на слова матери, не отрывая взгляда от покрытой трещинами дали, – дочь кузнеца из Эберсвальда, все время ныла, и не было конца ее недовольству. Кноф, говорила она изо дня в день, какой от тебя толк? Днем – трамвай, вечерами – партия, в праздники – трамвай или партия. А ночами так и не преуспел породить сына. Кноф, все вешают над супружеской кроватью ангелов, святых, всех спасителей, приносящих счастье, а ты, Кноф, что вешал над нашим супружеским ложем? Карла Маркса и Фердинанда Лассаля. Ну, что с них возьмешь, с Карла и Фердинанда? Пять дочерей, одна за другой. И что с них толку, с дочерей, Кноф? Приходят к зрелости, животы до зубов, мужья, дети – и нет их рядом. И теперь старый Кноф сидит за печкой и говорит своей жене Кнофке: дочерей вырастили, разбежались они кто куда. Мужья их не моей плоти и крови, и меня вообще не интересуют. Один – коммунист, два других – нацисты, четвертый – католик, пятый – полицейский. И все же нам повезло. Были бы сыновья, вырастили бы мы предателей. – Кноф бросает в сторону Эрвина многозначительный взгляд.

Эрвин не может избавиться от ощущения, что это смотрит на него отец, одноглазый мастер Копан.

«Остался бы я в партии, мог бы сейчас помириться отцом. Вместе бы выходили в пикете забастовщиков, и мать приносила бы нам горячий кофе и сосиски. Остался бы в партии, снова появился бы у меня дом, отец и мать...»

– Не все сыновья предают, – говорит мать за спиной водителя.

– Я – коммунист, – решительным голосом отрезает Эрвин.

– Что же ты делаешь в этом трамвае? Почему не швыряешь снежки в Кнофа? Тот, кто не швыряет камни в Кнофа, тот не коммунист, парень.

– Он не швыряет в тебя камни, потому что он коммунист, – отвечает за Эрвина старуха, – настоящий коммунист не швыряет камни в настоящего социал-демократа.

– О чем ты говоришь, мать?

– То, что слышишь, Кноф. Он коммунист, но не как эти из партии. Он был коммунистом и останется коммунистом, и не даст этим, называющим себя коммунистами, отобрать у него его мировоззрение.

– Иисусе! Мать! – потрясает в изумлении головой Кноф. – Насколько все осложнилось сегодня. В нашей молодости все было просто. Партия была Кнофом, а Кноф – партией. Безошибочный счет. Сегодня партия это партия, но социал-демократ – не социал-демократ, а коммунист – не коммунист. И этот, который не коммунист, ты говоришь, коммунист настоящий. Тот, кто нет, тот – да, а кто да, тот – нет. Нет, мать, это не для Кнофа. Кноф это Кноф. С ума можно сойти!

– Можно, – отвечает мать, – действительно можно.

Конец проспекта. Открывается перед ними бесхозное пространство. Пустые площади по сторонам шоссе. Заброшенные фабрики, развалины домов. Только теперь Эрвин прижимает лицо к стеклу и смотрит на разворачивающийся перед ним пейзаж. Кноф замедляет движение трамвая. Ведет одной рукой, другую согревает в кармане толстого своего пальто. Только полицейские сзади и спереди трамвая напряжены.

«Расслабься!» – приказывает себе Эрвин. – «Во время поездок я всегда мечтал. Сигарета во рту, руки в карманах, колеса скрежещут, пейзажи мелькают мимо, мечты проносятся, последняя остановка. Ты знал, где сесть и где сойти. Сейчас – сигарета во рту, колеса скрежещут, руки надо вынуть из карманов, пейзажи проносятся, но никакие мечты не влекутся за ними. Ты знал, где сесть, но не знаешь, где сойти. Каково название последней остановки? Ты вернулся на остановку, где сел, к началу».

– Будьте настороже, – говорит Кноф, – приближаемся к опасной территории!

Они подъезжают к скоплению деревянных домиков. Слышится звук ветра, колотящего по жести крыш. Вообще, этот квартал деревянных хижин предназначен для летнего отдыха рабочих. Но большая безработица превратила эти развалюхи в постоянное жилье. Псы лают, выходят люди, и уже видна их серая стена вдоль тротуаров.

– Они готовы на все, – говорит Кноф, – им нечего терять, а на то, что у них есть, им наплевать. Позавчера они тут разобрали рельсы, и замаскировали место снегом. Никто этого не заметил, трамвай перевернулся, водитель смертельно ранен...

Кноф резко тормозит, пассажиры от резкого толчка чуть не падают. Полицейские дали знак – остановиться. Они должны проверить рельсовый путь. Снова знак от полицейских – вперед, сопровождаемый звуком клаксона. Теперь они ведут машины по сторонам трамвая. Лиц не видно, только взметнувшиеся вверх кулаки, только раскрытые рты, изрыгающие проклятия, и глаза, пылающие враждой. Кноф мчится на полной скорости, развлекает себя, звоня весь этот путь, как молочник предприятия «Булэ».

– Как вы себя чувствуете? – оборачивает он голову к пассажирам.

– Живы, – отвечает Эрвин.

– Это пройдет.

Доехали до границы, за которой начинается район фабрик. Горы шлака и обломков железа, покрытые снегом. Замерзший канал петляет между горами мусорной свалки в тумане снегопада. Высокие трубы выбрасывают клубы дыма, и снопы искр нагревают студеный воздух. Рабочий поселок, у въезда в район, безмолвен. Мужчин в нем в эти часы не видно, женщины заняты домашними делами.

– Конечная остановка, – провозглашает Кноф, – моя карета всегда к вашим услугам.

Трамвай поднимается на стальной мост над каналом, и Эрвин указывает на красивые ворота за ним.

– Там фабрика «Леви и сына», мать.

– Нет. Там не написано – «Леви и сын». Только – «Ли», – поправляет Кноф на прощание.

– Верно... – удивляется Эрвин, – ни разу не обратил внимание. Одна из букв сломалась. Надо обратить на это внимание Гейнца.

Эрвин ведет мать в офис. Здесь глубокая тишина. Ковры скрадывают звук шагов. На всех дверях матовые стекла. Конторщики движутся по коридорам медленными шагами. Остров безмолвия в шумном заводском дворе.

– Здесь работает молодой господин?

– Да, мать, здесь.

– Господина сегодня нет, – говорит старенькая секретарша Гейнца.

– Итак, выходит, вы зря проделали этот долгий путь, мать?

– Не зря, сын мой. Достаточно самого путешествия на нашем трамвае. Мне надо поговорить с молодым господином.

– Я увижу его вечером и погорю от вашего имени и... мать... Он хочет сказать, что «в доме есть еще кто-то, который знает всю правду об Эмиле Рифке. Она, а не Гейнц, знает истинную правду об этом офицере».

Грузовик с белыми ваннами поднимается на весы.

– На одной из этих машин я пошлю вас обратно домой, мать, а мне надо идти работать. Я очень опоздал, до встречи.

Он подхватил железную болванку и открыл жерло печи. Поток пламени выплескивается оттуда в темное помещение. Небольшого накала огонь колеблется в белом жерле печи. Вернуться, что ли, ждать, пока у Герды раскроются глаза, и она вернется к нему. Ждать до того, как вернется ему все, что любил и лелеял всегда. Свет и музыка, цветы, и деревья, колышущиеся на ветру, чудо детей и женщин, возрождение тайн жизни, полная солидарность с людскими страданиями, и – каналы, ведущие в царство свободы. И ждать лучшего, ждать...