Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая Страница 46

— Как можно! — ответил Фома с готовностью, но невесело. Добавил мягко, просительно: — А не грех ли забывать, княжич, про Москву оскверненную, про Февроньюшку мою?

«Про Янгу!» — чуть не вырвалось у княжича. Он слишком хорошо понимал настроение Фомы, а оттого тревога еще прочнее угнездилась в его сердце, и он решил для себя, что надо обо всем поговорить, посоветоваться до прибытия в Сарай с Боброком — не зря же слывет он ведуном и чародеем.

Дмитрий Михайлович Боброк прозывался Волынским потому, что пришел служить московскому князю из Волыни. Легенды рассказывали о его ратных подвигах в битвах с рязанцами, булгарами, литовцами, татарами. Известно было, что он так же силен телесно, как и премудр, книжен и учителен. И о том всем известно было, что знался он на Волыни с волхвами, способность имел видеть многое вперед и в делах, и в сердцах людских. Одно было неясно: сколько же лет ему отроду — он выглядел бы стариком из-за морщин, глубоких, словно на ликах святых угодников с икон византийского письма, если бы не по-молодому весела была его белозубая улыбка, если бы не был он непревзойденным всадником, способным укротить любого бешеного неука. Был Дмитрий Михайлович очень притягателен для сердца Василия, рад был княжич безмерно, когда узнал о его согласии ехать в Орду, и на него больше, чем на самого себя да на святого угодника Николая, возлагал он надежды на благополучный исход опасного путешествия. Правда, несколько и побаивался его Василий, не решался докучать вопросами: помнил, что во время охоты в Куньей волости в Москве, когда отец на Вожу уходил, Боброка неизменно сердили вопросы о его колдовских способностях, и однажды он ответил загадочно:

— Сказано в Святом Писании: «Ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме не знает, куда идет».

Василий не понял:

— А как же ты во тьме полки по глухим лесам водишь? Кроме тебя, никто этого не умеет.

Дмитрий Михайлович вовсе раздосадовался:

— И днем можно быть незрячим, а человек знающий да ученый и во тьме прозревает, понимаешь ли это?

Понять-то Василий вроде бы понял, но не поверил: не может быть, что дело только в уме да в учености, а не в тайных силах, не в способности управлять событиями, предвидеть и угадывать их будущее течение. Ведь предсказал же, например, Боброк наперед, как сложится Куликовская битва! Все об этом очень хорошо знают… Ночь на восьмое сентября, равная по продолжительности истлевшему в туманной вечерней заре дню, была тихая. Хоть тепло еще было, как бывает всегда в эту пору бабьего лета, но на траве уж росные заморозки появились. И сказал Боброк великому князю: «Хочу испытать свою примету». В глухую полночь были они с Отцом вдвоем на поле Куликовом, стали промеж обоих войск — нашего и ордынского. Повернулся Боброк в сторону степи и услышал великий стук, клик и вопль, а позади ордынского войска — грозный волчий вой, на реке же Непрядве гуси и лебеди плескали крыльями, возвещая необычную грозу. И спросил Боброк: «Слышишь, государь, гроза великая?» Но отец ничего не слышал… Боброк тогда оборотился в русскую сторону и сказал: «Слышишь, государь, какая великая тихость? Радуйся, доброе это предзнаменование!» Но отец слышал только, как наши ратники мечи и топоры точили, как переступали ногами да ржали кони…

А Боброк продолжал: «И другую еще попробую испытать примету». Сошел с коня, приник к земле правым ухом на долгое время. Поднялся и поник головой. Отец уж и не пытался сам что-то услышать, Боброка спрашивает: в чем там дело? А тот молчит, вздыхает только. После многих понуждений князя признался все же Боброк, что сообщила ему мать-земля: «Слышал я землю плачущую надвое-горько зело и страшно. Одна сторона, как некая жена, горестно плакала о своих детях по-татарски, другая же сторона, как некая девица, возопила плачевным голосом, точно в какую свирель, очень жалостливо… Значит, много, государь, твоего воинства падет. Но одержишь ты победу над татарами. Твоя слава будет!»

И ведь так оно все и было, как предрек Дмитрий Михайлович.

А еще, говорят, и Фоме Кацюгею тогда видение было… Фому княжич не боялся и решил спросить у него напрямую, выбрав для этого подходящий момент.

Когда остановились на острове, первым делом поставили шатры для ночлега и разложили кострища, повесив над ними котлы.

Достали хлеб и другую еду, вымыли в речной воде посуду — деревянные чашки, ложки, кружки.

Сходили на изгибавшуюся подковой мелководную воложку. Непуганые утки подпускали вплотную. И даже когда запели в воздухе стрелы, многих кряковых поражая навылет, на воде оставалось кормиться беспечно птицы бессчетное количество. Здесь же, покрыв берег метелицей из пуха и перьев, потрошили птиц и укладывали их тушки чистыми и чуть подсоленными в кади про запас. А на ужин решили поймать рыбы.

На двух лодках завели бредень вдоль песчаной косы, нацедили полную мотню остроносой колючей стерляди. Прилов — лещей, судаков, окуней — обратно в воду пустили, а за отборной стерлядкой (иная была в двадцать пять вершков) еще несколько раз забредали, так что и ее в запас начерпали и запустили в прорезь — одну из крытых лодок с нарочно проделанными в бортах дырами.

Волжская уха была вкусна, все ее непременно похваливали после первой же зачерпнутой ложки и все признавались, что раньше такой едать не доводилось. Может быть, это и правда так было, а может, показалось просто: уха, в рыбацком артельном котле сваренная, всегда сладость необычайную имеет, особенно если чуть задымлена она.

Опустились сумерки, земля подернулась холодным пеплом, из леса потянуло сыростью. Ждан устроил один общий костер — в два человеческих роста взметнулся он, ревел, гудел, стрелял искрами, пока не опал умиротворенно и, жаркий, сильный и бесчадный, прогрел воздух возле себя, все сели вокруг, радуясь теплу и благодати.

Фома расстелил для княжича кошму, но Василий сдвинулся на край, выделил рядом с собой место для Фомы:

— Садись да расскажи, что за видение тебе явилось в ночь перед Донской битвой.

Фома просьбе не удивился, скрытничать не стал, даже, кажется, обрадовался возможности рассказать еще раз дивную историю, с ним приключившуюся:

— В ночь на Рождество Пресвятой Богородицы то было, но светоносный этот праздник не праздник был нам, а смертное испытание. К страшной сече с погаными приготовились мы. Великий князь Дмитрий Иванович, окончив молитву и сев на своего борзого коня, начал по полкам ездить с князьями и воеводами и каждому полку говорил своими устами: «Братья, князья и воеводы, и молодые люди, сыновья христианские, от мала до велика! Уже, братья, сегодня день уходит, а ночь приблизилась, бодрствуйте и молитесь в эту ночь, крепитесь и мужайтесь, каждый из вас, утром ведь вас невозможно будет приготовить к бою. Уже ведь, братья, гости наши близко от нас, на реке Непрядве, утром ведь, братья, все будем от них пить чашу общую…» Я вот так же, как сейчас, у костра сидел да о землю топор свой до блеска чистил, как позвал меня великий князь Дмитрий Иванович и велел становиться для крепкой стражи от поганых. Великий князь поставил меня на реке Чуре на Михайлове да еще Семена Антонова. Стоим мы и просим Матерь Пресвятую дать нам сил и мужества, молитву повторяем: «Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной, из Тебе бо воссияло солнце праведное — Христос Бог наш…» И сошла Мать наша Богородица на грешную землю, не я один — многие видели, коснулась чела моего и снова растворилась в тумане, а в сердце у меня сразу крепость стала. Сжал посильнее я кий, к которому у меня топор был прилажен, думаю сам себе: «Хоть сколько бы поганых ни было, не сойду с места, рубиться буду за Русскую землю, за нашу веру, за великого князя, пока силы в руках будут. Иссякнут силы — голову сложу, а вспять не побегу». И только укрепился я на этом, вижу великое облако, идущее с востока, а на нем точно как бы некие полки огромные. А с южной стороны тут выходят два юноши, одетые в светлые одежды, с острыми мечами в руках. И говорят они полковникам татарским: «Кто вам позволил губить отчину нашу, Русскую землю, которую даровал нам Господь?» И начали юноши их убивать, и ни один из них не спасся. Исчезло небесное видение, я еще больше укрепился в вере, что утром одолеем мы поганых. А как только начало развидняться, побежал я к великому князю, сказал ему так, чтобы никто не слышал, даже вот и от Дмитрия Михайловича утаился. Выслушал меня великий князь и сказал: «Не говори, брат, никому об этом, премудрая это вещь и страшная, если так произойдет». Тут понял я, что те два юноши Борисом и Глебом были: я ведь как раз перед походом в Кидекше в храме обет этим святым дал, что никогда татьбой заниматься больше не буду…

Все сидели возле костра задумавшись. Только один из слуг бросил с насмешкой вопрос:

— И что, отучился с тех пор воровать коней княжеских?