Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 1) Страница 46

В полном унынии начал он раздеваться. В этой комнате, где он еще не успел обзавестись домашними привычками, ему было явно не по себе, все казалось неуютным, вещи выглядели чужими, даже враждебными.

Прошел чуть ли не час, пока он лег, и потом долго еще не мог уснуть. Непривычным было близкое соседство уличного шума; он вздрагивал от стука шагов по тротуару. Мысли всё были какие-то случайные - о том, что надо починить будильник, и о том, как на днях, засидевшись на вечеринке у Филипа, он с трудом нашел авто... Временами с пронзительной четкостью вспоминалось: возвращается Жак; в отчаянье ворочался он на узкой кровати.

"В конце концов, - думал он с яростью, - должен же я устроить свою жизнь! Пусть сами выпутываются, как знают! Поселю его здесь, раз уж так порешили. Налажу его занятия, так и быть. А там пусть делает, что хочет! Я взял на себя ответственность за него. Но на этом - стоп! Пусть не мешает моей карьере! Должен же я устроить свою жизнь! А все прочее..."

От его любви к мальчику не осталось и следа. Он вспомнил поездку в Круи. Вновь увидел брата, худого, истомленного одиночеством; а может, у него туберкулез? Если так, он уговорит отца отправить Жака в хороший санаторий не в Швейцарию, а в Овернь или в Пиренеи; и он, Антуан, останется один, будет свободно располагать своим временем, работать, как сочтет нужным... Он даже поймал себя на мысли: "Возьму себе его комнату, устрою там свою спальню!.."

Назавтра Антуан проснулся в совершенно ином расположении духа и потом в больнице поглядывал все утро с радостным нетерпением на часы; хотелось поскорее принять брата из рук г-на Фема. На вокзал он явился задолго до поезда и, расхаживая взад и вперед по платформе, припоминал все, что собирался сказать г-ну Фему относительно исправительной колонии. Но когда поезд подошел к перрону и он заметил в толпе пассажиров силуэт Жака и директорские очки, - все заранее приготовленные, тщательно взвешенные слова выпали из головы, и он побежал навстречу прибывшим.

Господин Фем так и смял; он приветствовал Антуана, как самого близкого друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит, что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи. Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны господину учредителю.

Жак плакал.

Он еще ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетенного состояния мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придает наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и бесплодным.

Когда он привел брата в их новую квартиру и закрыл за собою дверь, душа у него ликовала и пела, как у молодого влюбленного, который принимает первую в своей жизни любовницу в приготовленном для нее доме. Он подумал об этом и посмеялся над собой; впрочем, какое ему дело до того, смешон он или нет, если он ощущает себя счастливым и добрым! И как ни безуспешны были его старания уловить на лице брата хотя бы тень удовольствия, он ни минуты не сомневался, что справится со взятой на себя задачей.

Перед самым их приходом в комнате Жака побывала Мадемуазель; она зажгла для уюта огонь в камине и поставила на видном месте тарелку с миндальными пирожными, обсыпанными сахарной пудрой с ванилью, - изделие соседней кондитерской, к которому Жак питал в былые времена особое пристрастие. В стакане на ночном столике стоял букетик фиалок, из него выглядывала бумажная ленточка, на которой Жизель вывела разноцветными буквами:

ДЛЯ ЖАКО

Но Жако ничего этого не заметил. Антуан стал снимать пальто, а он, войдя, сразу сел возле дверей со шляпой в руках.

- Да ты обойди все по-хозяйски! - крикнул Антуан.

Жак нехотя присоединился к брату, бросил рассеянный взгляд на другие комнаты и вернулся на прежнее место. Казалось, он чего-то ждет и боится.

- Хочешь, поднимемся, поздороваемся с ними? - предложил Антуан.

И по тому, как Жак вздрогнул, он понял, что только об этом мальчик и думает с первой минуты своего прихода. Лицо Жака мертвенно побледнело. Он потупился, но тут же вскочил, словно приближение рокового момента и страшило его, и вместе с тем вызывало нетерпеливое желание поскорее с этим покончить.

- Что ж, пошли. Заглянем на минутку - и тут же уйдем, - прибавил Антуан, чтобы его подбодрить.

Господин Тибо ожидал их у себя в кабинете. Он пребывал в хорошем настроении: небо было синее, весна близка, утром, во время воскресной мессы, сидя на почетной скамье в приходской церкви, он с удовольствием думал о том, что в следующее воскресенье на этом самом месте, несомненно, будет уже восседать новый член Академии. Он пошел навстречу сыновьям и поцеловал младшего.

Жак рыдал. Г-н Тибо усмотрел в этих слезах признак раскаянья и добрых намерений; он был растроган, но виду не подавал. Усадив мальчика на одно из двух кресел с высокими спинками, которые стояли по обе стороны камина, он стал ходить, заложив руки за спину, взад и вперед по кабинету и, по своему обыкновению, шумно отдуваясь, произнес краткое наставление, ласковое, но твердое, напомнив, на каких условиях даровано Жаку счастливое право вернуться к семейному очагу, и посоветовав ему проявлять по отношению к Антуану такую же почтительность и послушание, как если бы речь шла о самом отце.

Его разглагольствования были прерваны нежданным посетителем; это оказался будущий коллега по Академии, и г-н Тибо, не желая задерживать его слишком долго в гостиной, отпустил сыновей. Все же он сам проводил их до дверей кабинета, и в то время, как одна его рука приподнимала портьеру, другая легла на голову раскаявшемуся питомцу колонии. Жак почувствовал, как отцовские пальцы гладят его волосы и похлопывают по затылку, и это родительское прикосновение было для него так непривычно, что он не смог сдержать волнение; обернувшись, он схватил пухлую, вялую руку, намереваясь поднести ее к губам. Г-н Тибо удивился, недовольно приподнял веки и с чувством неловкости отдернул руку.

- Ладно, ладно... - проворчал он, рывками высвобождая шею из воротничка.

Повышенная чувствительность сына, на его взгляд, ничего хорошего не предвещала.

Когда они зашли к Мадемуазель, она одевала Жизель, чтобы идти к вечерне. Увидев в дверях вместо непоседливого чертенка, которого она ожидала, длинного бледного подростка с покрасневшими глазами, Мадемуазель сложила молитвенно руки, и лента, которую она хотела вплести в волосы девочки, выскользнула у нее из пальцев. Она была так потрясена, что не сразу решилась его поцеловать.

- Боже мой! Так это ты? - вымолвила она наконец, кидаясь к нему.

Она прижимала его к своей пелеринке, потом отступала назад, чтобы получше его разглядеть, и сверкающими глазами впивалась в него, так и не находя в его лице дорогих ей некогда черт.

Жиз, еще больше обманутая в своих ожиданиях, уставилась смущенно в ковер и кусала губы, чтобы не расхохотаться. Первая улыбка Жака пришлась на ее долю.

- Ты меня не узнаёшь? - сказал он, направляясь к ней. Лед был сломан. Она бросилась ему на шею, потом взяла за руку и принялась скакать вокруг, как козленок. Но в этот день она так и не решилась с ним заговорить и даже не спросила, видел ли он ее цветы.

Вниз спустились все вместе. Жизель не выпускала руку своего Жако и молча прижималась к нему с чувственностью молодого зверька. Они расстались на нижней площадке. Но в подъезде она обернулась и обеими руками послала ему сквозь стеклянную дверь крепкий воздушный поцелуй, которого он не увидел.

Когда они снова остались одни, Антуан, взглянув на брата, сразу понял, что после свидания с родными у него на душе полегчало и состояние переменилось к лучшему.

- Как ты думаешь, нам с тобой будет хорошо здесь вдвоем? Ответь!

- Да.

- Да ты садись, располагайся поудобнее; бери вон то большое кресло, увидишь, как в нем хорошо. Я пойду займусь чаем. Есть хочешь? Пойди, принеси сюда пирожные.

- Спасибо, я не хочу.

- Зато я хочу!

Ничто не могло испортить Антуану хорошее настроение. Этот труженик и затворник обрел наконец сладостную возможность кого-то любить, защищать, с кем-то делиться. Он беспричинно смеялся. Хмельное блаженство, овладевшее им, располагало его к излиянию чувств, что в обычное время было ему мало свойственно.