Юрий Трусов - Каменное море Страница 46

С особенной грустью для себя ощущал Пушкин отсутствие «Рейна» – Орлова и его молодой жены Екатерины Николаевны, урожденной Раевской. У Орловых он всегда чувствовал себя, как дома. А дом Орловых, словно магнит, притягивал к себе самых смелых вольнодумцев Кишинева. Среди них Пушкину дышалось легко и привольно. Именно здесь и возникла та непринужденная свободная атмосфера, которая была необходима ему для творчества.

Но дом Орловых в Кишиневе теперь опустел и, проходя мимо него, Пушкин тяжело вздыхал.

Впрочем, у него здесь было немало друзей. Но из настоящих он выделял только двух. Первый по-отцовски оберегал его от всякой напасти – это был генерал Инзов – «Инзушка», как любил называть его Пушкин. И еще один – «Черный друг» – самый близкий из кишиневских приятелей Пушкина. Черноглазый, жгучий брюнет – молодой коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев. Он был однофамильцем другого кишиневского Алексеева – почтмейстера.

«Черный друг» был верным товарищем Пушкина не только по развлечениям. Пушкин имел все основания доверять ему то, чем опасался делиться с другими. Например, тщательно скрывая от властей свое авторство поэмы – веселой еретической «Гаврилиады», он безбоязненно посвятил ее своему другу Алексееву и подарил ему рукопись. Недаром он переселился с квартиры Инзова в чистую глинобитную хатенку Николая Степановича. И очень тосковал по нем, когда Алексеев по делам службы уезжал в командировки.

Но, возможно, переезд с квартиры Инзова к Алексееву был вызван прежде всего стремлением Пушкина жить в более подходящей для литературных занятий обстановке. Вот эта же причина в первую очередь сейчас тянула его из Кишинева в Одессу.

Так прощай же, Кишинев! Прощайте, друзья! Узкие, кривые улицы этого молдавского города и его гостеприимные кровли! Прощайте!..

Он с грустью покидал этот город, ставший ему таким родным.

Недаром 25 августа 1823 года он писал уже отсюда своему дорогому брату Льву, что, приехав в Одессу, он вздохнул о Кишиневе. Однако скоро портовый город, – настоящее кипящее каменное море, – втянул его в свой бурливый водоворот.

Пушкин нашел в Одессе себе приют под благодатной кровлей гостиницы Рено. Комната была угловая с окном на море. Его волны теперь расстилались перед ним до самого горизонта.

Каждый миг их оттенки менялись перед его глазами, как менялась сама жизнь в огромном городе. Обо всем этом невольно хотелось сказать стихами:

Кто, волны, вас остановил,Кто оковал ваш бег могучий,Кто в пруд безмолвный и дремучийПоток мятежный обратил?…

Взыграйте, ветры, взройте воды,Разрушьте гибельный оплот.Где ты, гроза – символ свободы?Промчись поверх невольных вод.

К этим волнам то тихим и сонным, то грозно ревущим, его влекло неудержимо. Как только он просыпался – спешил к ним навстречу. В пестром архалуке и красной феске, похожий на молодого турка, он сбегал с береговой крутизны на хрустящий ракушками пляж. Тут еще были следы ночевавшего моря – только недавно отхлынувшего прибоя. На мокрой гальке ползали малютки-крабы. Лежали зеленые, как волосы жителей Нептунова царства, спутанные водоросли.

Пушкин с наслаждением вдыхал терпкий, пахнувший йодом солоноватый утренний бриз. Он сбрасывал одежду и смело кидался навстречу, в набегающую косматую волну.

А затем после купания и прогулки на него наплывало вдохновение. Иногда оно накрывало его, как только что в море с головой накрывала волна.

Замкнув себя в комнате, в окне которой синело покинутое море, Пушкин отдавался жаркому притягательнохму труду. Ему открывалась вся пленительная емкость звучных, похожих на усеченный сонет строф, из которых он сейчас как мудрый зодчий складывал роман в стихах. Начало этой работы уводило его в кишиневскую мазанку «Черного друга» в памятный день 9 мая 1823 года, когда он составлял там план своего произведения. Роман увлекал его не только формой. Не только тем, что Пушкин как никогда сейчас совершенствовал свое поэтическое мастерство. Ни в одной своей работе он не чувствовал так властно жизненной правды, неприкрашенной и неусловной, закономерно занимавшей свое место в произведении. И создавая новые и новые строфы первых двух глав «Евгения Онегина», Пушкин ощущал, как в его воображении бродят образы новой романтической поэмы из жизни цыган. Уже горячо спорили в его мыслях с ревнивым жестоким Алеко красавица Земфира и старый мудрый цыган…

…Кто в силах удержать любовь?Чредою всем дается радость;Что было, то не будет вновь.

Черты ранней творческой зрелости и стремительной возмужалости уже определяли его талант.

XXVII. Воронцов

В 1823 году в Киеве на съезде членов тайного общества подполковник Сергей Муравьев-Апостол, возглавлявший вместе с Михаилом Бестужевым-Рюминым Васильковскую управу Южного общества, выступил с требованием – в самое ближайшее время начать вооруженное восстание.

Сергей Муравьев-Апостол мотивировал необходимость этого выступления тем, что Черниговский полк, в котором он служил, из Василькова переводили в составе 9-й дивизии в Бобруйскую крепость, где должен был проходить смотр расположенных там воинских частей. В конце сентября и в начале октября Александр Первый произвел смотр и присутствовал на маневрах около Тульчина в селе Кирнасовка.

Высоко задирая носки начищенных сапог, перед глазами императора славно промаршировали тысячи солдат. Царь придирчиво вглядывался в их безукоризненно ровные ряды, но выправка войск была безупречна.

Особенно отличное впечатление произвел на императора Вятский полк.

– Превосходно! Точно гвардия! – воскликнул Александр, который знал толк в этих делах и по пророческому выражению Пушкина «был фрунтовой профессор».

О, как бы удивился, наверное, царь, если бы узнал, что великолепный командир этого полка – полковник Пестель, стоящий сейчас перед ним навытяжку, является одновременно и отличным руководителем тайного общества. Что, в основном, полковник Пестель занят разработкой свержения с престола не только его императорского величества, но и самодержавия вообще…

Как бы удивился царь, если бы он смог прочитать мысли Пестеля. А тот в это время мысленно полемизировал с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который считал, что момент для восстания создавался благоприятным в связи с тремя обстоятельствами: возникла возможность использовать полки, сосредоточенные для царского смотра, которые находились под влиянием четырех членов тайного общества. Привлекала близость Бобруйска к Москве, куда могли двинуться полки, захватив в плен царя. А в случае неудачи, в Бобруйской крепости можно держать под арестом царя и обороняться от верных правительству сил.

Но он, Пестель, – а его поддержали Волконский, Барятинский, Якушкин и Фонвизин, – отрицательно отнесся к этому плану Сергея Муравьева-Апостола.

Пестель считал, что восстание на периферии должно произойти одновременно с восстанием в столице. Он подчеркивал необходимость согласованных действий с Северным тайным обществом в Петербурге. Лишь тогда возможен успех!

– Захват государя, даже его истребление, – говорил Пестель, – не принесет ожидаемой пользы. Это будет лишь сменой царей на престоле. Не более.

Поэтому победило мнение – отложить восстание до совместного координированного выступления Южного и Северного тайных обществ.

Восхищенный выправкой войск, царь все же не мог забыть, что ими командуют офицеры, которые, по поступившим доносам, являлись опасными вольнодумцами…

Поэтому тут же на смотре император дал понять вольнодумцам, что за всеми ими бдительно следит неусыпное царское око. Он буквально ошеломил Сергея Волконского многозначительным сердитым замечанием.

– Вот и занимались бы полками, а не управлением моей империи, в чем вы, извините, понятия не имеете.

После смотра в лагере поставили полукругом столы и пригласили к торжественному обеду Александра Первого и высший командный состав. За обедом царь старался создать непринужденную обстановку, словно хотел сблизиться с офицерством армии. Были подняты бокалы с пенящимся вином, произнесены верноподданнические тосты. Вдруг появился потный, запыленный фельдъегерь. Он только что прискакал с пакетом на высочайшее имя. Фельдъегерь приблизился к царю и подал пакет.

– Господа, поздравляю вас, Риэго арестован! – прочитав послание, радостно по-французски обратился царь к офицерам. – Это сообщает мне французский министр иностранных дел Шатобриан…

Веселое восклицание царя не нашло отклика среди офицеров. И понятно почему. Многие из них всей душой были с революционерами Мадрида, которых возглавлял Риэго.

«Все ответили молчанием и потупили глаза», – вспоминает в своих «Записках» присутствующий при этом поручик Н. В. Басаргин.[81]