Кейт Аткинсон - Боги среди людей Страница 46

— Прошу на борт, штурман, — сказал Тедди.

Опять общие джентльменские рукопожатия. Пестрая компания, думал про себя Тедди. Ну и хорошо.

— Остается заполучить антипода на место бортинженера, — сказал в унисон его мыслям Кит, — и будет у нас, чтоб я сдох, настоящая Лига наций.

«Антипода» они не нашли, но заполучили Нормана Беста, уроженца Дерби, довольно стеснительного выпускника дорогой частной школы, знатока иностранных языков и убежденного христианина, — правда, встретили они его уже в центре переподготовки, а пока всё. Как бы то ни было, они уже стали экипажем. И этим все сказано. Отныне они вместе выпивали, вместе питались, вместе летали, и жизнь каждого зависела от любого другого.

Став экипажем, они в первый же вечер устроили традиционную в таких случаях гулянку. Дух равноправия гласил, что заказывать пиво на всех должен каждый по очереди, а потому, оприходовав по шесть пинт на брата, они упились в дрова и, когда шатающейся походкой брели в казарму, клялись друг другу в вечной дружбе. Впервые в жизни Тедди так надрался; лежа на своей койке и рассматривая плывущие вокруг него стены казармы, он размышлял, что никогда прежде не испытывал такого душевного подъема. Во всяком случае, с очень давних пор: наверное, с детства. Душа требовала приключений.

От остальных его отгораживало офицерское звание. Насколько можно было судить, звание присвоили ему исключительно как выпускнику правильной школы и правильного университета, а еще потому, что на вопрос, любит ли он крикет, Тедди, покривив душой, ответил «да», почуяв, что ответ «нет» будет засчитан как неверный. Вот так и получилось, что теперь, по прошествии нескольких месяцев, он оказался здесь, на дороге в Дуйсбург, начальником над рядовыми, хозяином своей судьбы, командиром собственной души и еще этой треклятой громады — четырехмоторного «галифакса», который то и дело норовил потрепать тебе нервы, кренясь вправо при взлете и посадке.

— До цели десять минут, командир.

— Понял, штурман. До цели десять минут, наводчик.

— Есть, капитан.

На борту они обращались друг к другу по должности, а на земле вспоминали имена — Тед, Норман, Кит, Мак, Джордж, Вик и Кенни. Словно мальчишки-приятели из какой-нибудь приключенческой книги, думалось Тедди. Кстати, двоих дружков Августа звали как раз Норман и Джордж, однако этому герою книг тети Иззи, как и его товарищам, до сих пор было одиннадцать лет — вечно юные, они по сию пору баловались рогатками, копали червей для рыбной ловли и совершали набеги на чулан, где хранилось варенье в банках, мнившееся им неизвестно почему своего рода святым Граалем среди провизии. Теперь, в книге «Август и война», герой тети Иззи и его веселая мальчишечья шайка вносили посильную лепту в борьбу с врагом, а именно сдавали макулатуру, добытую в чужих почтовых ящиках, а также металлолом — кастрюли и сковородки возмущенных соседей.

— Сковорода — это не металлолом! — негодовала миссис Свифт.

— Это же для войны, — возражал Август. — Все говорят, что надо сдавать утильсырье для нужд армии. Вот я и сдаю всякие сковородки.

А ведь этот плод фантазий тети Иззи, этот Август, с оттенком досады думал Тедди, не нюхал пороху: не видал артиллерийского огня и не тревожился, что сейчас на него спикирует голодным ястребом какой-нибудь «мессер».

Воображению Тедди представал и его собственный Август: взрослый двойник книжного, наверняка бегавший от службы. Вполне вероятно, что теперь он — барыга, который наживается на войне, приторговывая спиртным, куревом и всем прочим, на чем только может нагреть свои грязные руки. («Так и быть, папаша, гони десять шиллингов. Да помалкивай».)

Они продирались через зенитный огонь, и хотя машину качало от близких вспышек и разрывов, шум их практически тонул в оглушительном реве мерлиновских моторов «галифакса».

— Внимание, повышенная готовность, — сказал Тедди.

Вдалеке он увидел целый дождь зажигательных бомб, — вероятно, их сбрасывал какой-то самолет, чтобы легче было набрать нужную высоту. Однако эти действия пошли на пользу только немецким летчикам, осветив им всю траекторию полета бомбардировщика; держась выше, немцы бросали вниз сигнальные снаряды: они гирляндами застывали в воздухе, создавая коридор иллюминации, по которому был вынужден лететь несчастный бомбардировщик. Несколько секунд спустя из его корпуса вырвался кроваво-красный огненный шар в клубах черного дыма.

— Штурман, внести это в журнал! — прокричал Тедди.

— Есть, командир!

В этот раз их вылет задержался. Будучи опытным экипажем, они должны были бы лететь в первой волне бомбардировщиков, но перед вылетом обнаружились неполадки в левом внутреннем двигателе, а потому они стартовали с базы не первыми, а в числе последних и на подлете к месту сбора над мысом Фламборо-Хед находились в самом хвосте строя.

— Ну кто-то же должен быть замыкающим, — сказал Тедди, тщетно пытаясь приободрить упавший духом экипаж.

Все прекрасно знали, что отставший самолет — легкая добыча для немецких истребителей, так как, отбившись от защитной плотности строя, он представал на вражеских радарах четкой и яркой точкой.

Конечно, и нахождение в тесном строю бомбардировщиков было чревато опасностями. На более раннем этапе этой кампании они участвовали в первом харрисовском налете на Кёльн,{85} в котором была задействована тысяча бомбардировщиков. Становясь частицей огромной армады, ты неизбежно приклеиваешься в воздушном потоке за впереди идущим самолетом и только гадаешь, кто где. Тедди тогда показалось, что самая большая опасность исходит на самом деле не от немецких истребителей и не от зенитного огня, а от своих бомбардировщиков. Они шли на трех уровнях: медленные «стерлинги» снизу, «ланки»,{86} у которых потолок был повыше, — сверху, а «галифаксы» составляли начинку этого пирога. И хотя для каждой машины были заранее определены точная скорость, высота и позиция в группе, это не означало, что все шли там, где им положено.

В какой-то момент во время того вылета прямо над ними, в каких-то шести метрах, пронесся другой «галифакс» — огромное, похожее на кита темное пятно с раскаленными докрасна выхлопными патрубками. А позже, когда они направлялись к цели, раздался пронзительный крик Вика Беннета, который, сидя у турели, заметил, как летящий над ними «ланкастер» открыл бомболюк; Тедди мгновенно отвернул в сторону, рискуя врезаться в какой-нибудь другой самолет.

А однажды они увидели столкновение, которое произошло совсем близко, рукой подать: по левому борту от них какой-то «галифакс» пошел наперерез общему потоку, и в него врезался один из «ланкастеров». Их собственный самолет, J-«джокер», который они позже потеряли, тогда резко качнуло от сильнейшего взрыва. Из крыльевых топливных баков «ланка» взмыли слепяще-белые языки пламени, и Тедди приказал своим пулеметчикам не смотреть в ту сторону, чтобы не потеряли «ночного зрения».

Найти Кёльн было нетрудно. Он горел: дымом и всполохами коптящего огня скрывало от глаза сигнальные снаряды, так что экипаж Тедди направился к центру этого громадного пожарища, сбросил свои бомбы и повернул назад. Сказать по правде, оглядываясь теперь на тот вылет, Тедди с трудом вспоминал подробности — несмотря на всю грандиозность операции, она не оставила в памяти ничего примечательного. Тедди иногда казалось, будто он прожил много разных жизней. Или, быть может, одну жизнь, но подобную безграничной ночной тьме, для которой, по Блейку, некоторые «люди явятся на свет».{87}

Само время стало каким-то другим. Раньше оно представлялось ему огромной, в своем роде даже бесконечной картой, развернутой во всю ширь, и, глядя на нее, он мог выбирать, в каком направлении двигаться. Теперь эта карта разворачивалась под стопами понемногу, и каждый раз лишь на один шажок вперед, а остальной свиток мог в любой момент исчезнуть.

— У меня были похожие ощущения во время налетов на Лондон, — заметила Урсула, пытаясь расшифровать эту сложную метафору в тот день, когда Тедди впервые приехал на побывку (раз в шесть недель им давали по шесть выходных) и предпочел отдохнуть в Лондоне, а не в Лисьей Поляне; и даже не обмолвился Сильви, что получил отпуск. — До войны, — продолжала Урсула, — все дни были как один, правда? Дом, работа, снова дом. Рутина полностью притупляет все ощущения. И вдруг человек чувствует, что оказался на краешке жизни и совершенно не может сказать, рухнет ли сейчас вниз или взлетит вверх.

Ни одна из этих крайностей не предполагает мягкой посадки, заметил тогда Тедди.

— В принципе, я тоже так думаю, — согласился он в итоге, одновременно сознавая, что крайне смутно понимает, о чем говорит, да особо и не вдумывается. Он жил перед лицом смерти. Вот насколько просто можно было описать его жизнь, отринув все эти защитные метафорические изыски.