Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 46

Хрисанф не шевелясь лежит на соломе и думает, что, наверное, война с японцами выдохлась, что-то о ней ничего не слышно. Хрисанф и не знает, что именно в этот августовский День тысяча девятьсот пятого года за океаном, в американском городе Портсмуте главный царский министр граф Витте по поручению царя Николая Второго (и последнего из последних) подписал позорный, унизительный договор с Японией. Хрисанф не разбирался в высокой политике Русского государства. До их глухого села, до их Запорожанки доносились только отдаленные отзвуки событий, потрясавших империю. Возвращались домой искалеченные солдаты — жертвы ляоянских боев, доходили слухи о волнениях в больших городах. А Хрисанф рассуждал по-своему: довоевался царь! Пал на колени перед японским микадой. А почему? Неужели мы такие слабосильные, что склонились перед японцами? Не знал Хрисанф, из-за чего велась война — что грызлись между собой захватчики империалисты, силясь подчинить себе чужую землю: Маньчжурию и Корею. Откуда мог знать об этом запорожанский хлебороб? Он делал свое дело — обрабатывал землю, засевал ее зерном, как испокон веку делали его предки, и заботился о том, чтобы накормить своих детей, как прежде о нем и его братьях и сестрах заботились родители. Не знали Хрисанф и его земляки, что делается сейчас в Зимнем дворце, где не раз стоял в карауле его отец Никита, бывший гвардеец Преображенского полка. Хотя Хрисанф и не знал о происходивших событиях, но, беседуя с родителями, женой и верными друзьями, старался понять, что творится на свете, к чему все это приведет. Долетела до них и печальная весть о Кровавом январском воскресенье, о расстреле мирного шествия рабочих. Царь приказал пулями и саблями встретить рабочие колонны, которые шли с его портретами и иконами.

Хрисанф думал об этом и вечерами, когда отправлялся со своим конем в ночное (сам это делал, потому что еще не вырос помощник — старший сын Алексей), и во время жатвы помещичьей ржи, отдыхая после обеда под копной, пока не видит приказчик. В Петербурге стреляют в безоружных людей, а на Дальнем Востоке наши войска, наши сильные и храбрые солдаты не могут справиться с какими-то низко-, рослыми японцами. Сердцем болел он не только за соседей-односельчан, погибавших под ливнем огня японских пулеметов, но и за всю огромную своими просторами Россию. И поползли слухи, привезенные ранеными, что в Петербурге не все благополучно, что генералы и министры обманывают царя, не докладывают ему обо всем, что творится на фронте. Скорей бы конец этой несчастной войне, думал Хрисанф. Зачем гонят солдат на верную смерть, все равно эта война не принесет победы? Если она затянется еще на год, то и его, Хрисанфа, забреют в солдаты, потому что наверняка у царя не хватит молодых, двадцатипятилетних. Придется тогда бросать молодую жену, сыночка и ехать в чужие далекие края. Вспомнил, что на сельском сходе говорил недавно волостной старшина Безрукавный. Его, как и всех волостных старшин губернии, вызывали в Полтаву, куда приезжал царь Николай. Безрукавный даже глаза закрывал от удовольствия, когда рассказывал об этом событии. «Из всех уездов собрали дворян и нас, мужиков, волостных старшин, — говорил он. — Вот стоим мы в большой комнате, зала называется, глазеем на расположенные вдоль стен толстые столбы — колонны, значит. Стоим, а ноги дрожат. Вдруг кто-то тихо открывает дверь, и входит царь-батюшка. На нем, можно сказать, совсем простая одежда: гимнастерка, похожая на солдатскую, и такие же штаны, в сапогах он. Небольшая бородка. Улыбается нам и говорит: «Вы — мои дети, а я — ваш государь, слушайтесь меня, так завещал мой отец Александр Третий». А потом еще, что, мол, когда он вступал на престол, в манифесте написано было, что власть ему, нашему императору Николаю, дана от бога… И еще сказал государь, что нам эти гапонцы не страшны, что мы их уничтожим. Война с ними, с косоглазыми гапошками, извините, что так скажу, — это вроде укус блохи. Государь сказал, что мы их, тех, что укусили нас, — к ногтю… — И Безрукавный показал, приложив ноготь к ногтю, как это делается, а потом продолжал: — Обращаюсь к вам, жителям Запорожанки: в эти дни, когда идет война, вы обязаны подчиняться власти… А зачем я пришел к вам, сейчас скажу. Меня попросил глубокоуважаемый Александр Осипович Комиссаров-Костромской. Помните, его покойный отец сорок один год тому назад спас дедушку нашего нынешнего монарха… Попросил меня Александр Осипович, чтобы я поговорил с вами. Вы не слушаетесь ни его, помещика, ни приказчиков. Не все вы, а есть у нас возмутители, которые сбивают людей с толку. Не верьте им. Надо покоряться и помещику, и его приказчикам. Надо хлеб скосить и обмолотить и вспахать землю под новый урожай».

Хрисанф вспомнил, как рядом со старостой стоял, потупив голову, Александр Комиссаров, а из-за его спины надменно поглядывал на окружающих его пятнадцатилетний сын, грубиян Зюка. Зюка и Зюка! Данное ему при рождении имя Зиновий давно забылось, все звали его Зюкой, и в семье, и в гимназии. Так называли его и в Запорожанке. Он был выше отца на целую голову, на плече у него висело охотничье ружье. Побаивается господин Комиссаров, что подожгут его имение, поэтому вызвал из Полтавы десяток драгунов. Они остановились на постой в комиссаровском имении и по ночам озорничают в селе, ловят девчат. Вчера Лидия по секрету рассказала Хрисанфу, предупредив, чтобы никому не говорил, что пьяные драгуны изнасиловали соседскую дочь Галю. Потрясенные родители увезли ее в Заорельку к родственникам, сказав соседям, что после купанья в реке она тяжело заболела. Пытаются скрыть позор дочери.

Хрисанф потихоньку, осторожно, чтобы не разбудить жену, поднялся с соломенной постели, но не успел сделать и двух шагов, как она окликнула его: «Хрисанфчик, милый! Куда же ты? Еще рано, все еще спят. Согрей меня…»

До обеда Хрисанф работал у молотилки, сильно устал. Сегодня довелось ему скирдовать солому. Лидия вызвалась сгребать и собирать в валки обмолоченные молотилкой стебли. Она усердно орудовала граблями, старательно утрамбовывала ими солому, чтобы не расползалась в стороны. А когда Хрисанф протыкал острым рожном собранную Лидией копну, она помогала ему — выравнивала ее, спрессованную беспрерывным поглаживанием сверху и с боков. И когда он, став на колено, поднимал на плечо тяжелую ношу, она осторожно поддерживала граблями сбитую в кучу золотистую солому и любовным взглядом провожала его до тех пор, пока он не сбрасывал ее на скирду и не выдергивал блестящий от беспрерывного трения рожон. Носить на рожне солому было подлинным искусством, и не каждый хлебопашец мог справиться с таким сложным делом. Эту тяжелую работу поручали самым ловким и сильным мужикам. Нерасторопный и не проткнет умело валок, и солому по дороге растеряет, а то и упадет под ее тяжестью — тогда поднимут на смех, станут подшучивать, да и солому придется снова сгребать и утрамбовывать.

Хрисанф так хорошо наловчился скирдовать солому, что его работой любовался приказчик. Однажды он даже пригласил помещика и его сыновей посмотреть на работу искусного скирдовальщика. У помещика возникло желание самому попробовать отнести солому в скирду. Он взял у Хрисанфа рожон, похожий на казацкое копье, долго ходил вокруг валка соломы, примеривался, поправляя его ногами в лакированных туфлях, и наконец, поплевав на ладони, как это делал Хрисанф, наклонился и проткнул рожном продолговатый соломенный валок. Стал поднимать его — и вся солома рассыпалась, попала ему за воротник, под сорочку. Никто из присутствовавших не произнес ни слова, даже заядлые зубоскалы промолчали, наблюдая, как опозорился их заносчивый помещик. Однако наследник царского спасителя не успокоился на этом. Вернув рожон Хрисанфу, он стал внимательно присматриваться к Хрисанфу, а тот точно посредине, словно иглой, прокалывал рожном собранную в кучу солому и, подхватывая ее, поднимал перед собой целую копну. Не сказав ни слова, помещик взял из рук Хрисанфа рожон и стал постепенно вгонять его в золотистую солому. Так же, как Хрисанф, присел на одно колено, медленно выпрямился и, сделав шаг-другой, зашатался. Как и в первый раз, солома расползлась и посыпалась на него, а над головой торчал острый конец рожна.

Помещик бросил рожон на землю и, широко шагая, пошел прочь от молотилки. Находившиеся поблизости люди услышали только его сердитое ворчание: «Дурак! Подлец!» Трудно было понять, кто же дурак, то ли тот, что взялся за рожон, то ли тот, кто надоумил помериться ловкостью с Хрисанфом. Кто же удостоился оскорбительного эпитета «подлец»? «Возможно, непослушный рожон?» — подшучивали мужики.

Молотилка по-прежнему продолжала работать, девчата подбрасывали снопы подавальщику, а он, немного раструшивая их, кидал в барабан; молодицы отгребали солому от соломотряса и сбивали ее в валки, а мужчины накалывали эти валки на рожны, словно галушки на заостренную палочку, и, покачиваясь, несли к скирде.