Александр Павлов - У ступеней трона Страница 46

— А признайся-ка, — рассмеялся Антон Петрович, — ты ведь нам тоже вчера сон рассказывал?

— Да вы с ума все посходили! — обозлился Николай Баскаков. — Очень мне нужно врать, когда на мой век правды хватит.

— И ты не знаешь, кто твоя незнакомка?

— Представления не имею. Полагаю, что знатная персона.

Эта фраза опять точно ножом кольнула Василия Григорьевича, сидевшего хмуро понурив голову.

— Но, может быть, — все еще иронически улыбаясь, спросил Лихарев, — все твое знакомство с этой знатной дамой ограничилось только тем, что ты ее видал?

— Как же, держи карман! Похож я на такого слюнтяя, чтоб выпустить птичку, которая сама в тенета лезет? Я не только видал ее, но даже разговаривал и в любви объяснился.

— Это сразу-то?

— Зачем сразу?.. Мы с ней и вторично виделись…

— И опять в маске?!

— Понятно, в маске, ежели это опять на придворном маскараде было… Да и еще она мне свидание назначила… Будет послезавтра маскарад у французского посла, и она там будет.

Каждая фраза как молотом отдавалась в висках Василия Григорьевича. Теперь уж он не сомневался в ужасной истине, а только с отчаянием думал: «Что ж это такое?! К чему же это притворство?! Нешто я насильно навязался, нешто я требовал любви?! Зачем же она так жестоко посмеялась надо мною!..»

— Что это с тобою, Васенька? — обратил внимание на его убитый вид Лихарев.

— Страшно голова болит.

— Так ты бы пошел прогуляться. На свежем воздухе живо пройдет…

Это дало новый толчок спутанным мыслям Баскакова. Да, самое лучшее, если он теперь уйдет из дому. Его все сильнее и сильнее начали раздражать и самодовольное лицо Николая, и его басистый голос. Он сознавал, что Николай тут не виноват, что он — простое орудие судьбы, захотевшей разбить его жизнь. И в то же время он чувствовал, что еще немного, и он выйдет из себя, пойдет на ссору с Николаем, наделает глупостей… «Нет, лучше уйти, — решил он, — меня, конечно, это не освежит, но мне легче будет наедине с собой».

И, тяжело поднявшись с дивана, на котором он сидел все время, он, пошатываясь, как пьяный, вышел в прихожую, надел на себя лисью шубку, нахлобучил шапку и тем же грузным, неверным шагом выбрался на улицу, полную шумной жизни…

V

В порыве отчаяния

Василий Григорьевич долго шел медленным шагом, двигаясь, как автомат, не будучи в силах разогнать печальные, тяжелые мысли, целым роем теснившиеся в его отуманенной голове. Он очнулся только тогда, когда дошел до Адмиралтейской площади, теперь затянутой ослепительно белым ковром за ночь выпавшего снега. Тут он остановился, поглядел рассеянным взором на темный фасад Сената, скользнул глазами по забору, окружавшему здания Адмиралтейств-коллегии, пробежал взглядом по панораме Васильевского острова, открывавшейся отсюда, и снова понурил голову, снова задумался, погрузившись в свои безотрадные думы, будучи слишком удручен тяжелым горем, непроглядным мраком окутавшим его сердце.

Да, он не ожидал такого финала своей любви. Ему казалось, что глаза его Анюты, глаза, в которых он читал, как в открытой книге, которые ему казались действительно зеркалом ее чистой, бесхитростной души, — не могут лгать. И как жестоко он обманулся! Еще вчера он виделся с нею. Еще вчера они строили планы будущей совместной жизни, еще вчера она говорила ему тихим проникновенным голосом: «Милый! Если бы ты знал, как я тебя безмерно люблю! Как я благословляю судьбу, столкнувшую нас!» И он деловая эти губы, говорившие эти дивные слова, эти голубые глаза, в которых светилось столько любви и ласки. И вот теперь оказывается, что эти глаза так же любовно светились для другого, что эти губы говорили другому такие же нежные слова! Мало того, уже любя другого, назначив ему свидание через несколько дней, Трубецкая вчера уверяла его, Баскакова, в своей любви.

— Фу! Как это гадко! Как это пошло! — криком вырвалось у Василия Григорьевича. Он испуганно оглянулся, боясь, что кто-нибудь подслушал этот мучительный вопль его истерзанной души; но кругом никого не было.

— Что ж теперь делать? — задал он себе вопрос.

На этот вопрос было очень трудно ответить. Что он мог сделать? Ну, он мог, забыв о всяких родственных чувствах, вызвать Николая на дуэль, мог убить его, но что поправит он этим? Ведь тут дело не в измене, а в испорченности. Это уже не любовь, с которой можно было бы бороться, а маскарадная интрига, — простая любовная авантюра…

— Но зачем же она обманывала меня?! — опять простонал он. — Не лучше ли, не честнее ли было прямо сказать: я тебя разлюбила, ты мне надоел!..

И опять, как год тому назад, когда он так же стоял вот здесь, на Адмиралтейской площади, печально поглядывая на серое небо, сеявшее дождем, Василий Григорьевич пожалел, что приехал в приневскую столицу. Останься он в Москве, не потяни его сдуру на невские берега — ничего бы подобного не было. Не было бы этих тревог и волнений, которые он пережил за этот год, не было бы теперь этого отчаяния в душе. Правда, в то же время, конечно, не было бы и сладких минут безумного счастья… Но Бог с ними, с этими минутами… Мрак, который теперь окутал его жизнь, совершенно сгладил воспоминание о них.

Однако нужно же что-нибудь предпринять, нельзя позволить так нагло смеяться над собою!

И вдруг у него явилось непреодолимое желание вот сейчас отправиться на Сергиевскую, увидаться с княгиней в последний раз, потребовать от нее категорического объяснения ее поведения и бросить ей в глаза позорное обвинение, злорадно заявить, что он решительно все знает и что больше не хочет обманываться…

— В последний раз, — прошептал он, — а дальше?..

Что же действительно делать дальше? Уехать из Петербурга в Москву, снова начать тихую, мирную жизнь? Нет, с тем отчаянием, каким теперь полна его душа, это невозможно. Все равно, для него без Анюты нет жизни — значит, не стоит и жить. Ну, а думать о том, как покончить с надоевшей жизнью, кажется, нечего; это он сумеет сделать в любое время.

Придя к этому решению, Василий Григорьевич вдруг круто повернулся и зашагал в сторону Сергиевской.

Вот и Сергиевская. Вот и дом Трубецкой. Не доходя нескольких сажен, Баскаков остановился и задумался на секунду. Но почти тотчас же он двинулся вперед, даже ускорив свой и без того крупный шаг.

В доме Анны Николаевны он был уже давно своим человеком, поэтому швейцар, увидев его фигуру чрез стекло подъезда, распахнул дверь и проговорил:

— Пожалуйте, сударь Василий Григорьевич!..

— Дома княгиня? — отрывисто спросил Баскаков.

— Только что изволили выехать.

— Куда?! — вырвалось у гостя.

— Наверняка куда — неведомо… а болтала тут камеристка, что к матушке цесаревне собрались…

«Не судьба», — подумал Баскаков и, круто повернувшись, направился назад к двери.

— А вы, сударь, разве не изволите обождать их сиятельство? — удивленно протянул старый слуга. — Княгиня и обратно, почитай, скоро будут.

— Нет, нет! — быстро ответил Василий Григорьевич. — Мне некогда… я потом зайду… — и он торопливо зашагал по мосткам.

Как ни твердо он решился высказать горькую истину прямо в лицо княгине, но теперь он даже был рад, что не застал ее дома. Его вдруг охватило какое-то странное малодушие. Он как-то инстинктивно понял, что будет не в силах сказать Анне Николаевне то, что молотками стучало в его воспаленном мозгу, что огненными буквами сверкало перед его глазами.

«Нет, так лучше, — думал он, шагая вперед все быстрее и быстрее. — Не нужно этой последней встречи… Я напишу ей… прощусь с ней письменно…»

Вдруг, повинуясь какому-то невольному предчувствию, он поднял голову и встретился с холодным, злым взглядом графа Головкина, шедшего прямо на него. Остановившись перед Баскаковым и загородив ему дорогу, граф воскликнул:

— Так меня обманули! Вы еще живы!

Одно мгновение Василию Григорьевичу захотелось отнестись к этой злобе юмористически, ответить графу, что он готов доставить удовольствие ему и покончить с собою на его глазах, — и вдруг, как это бывает зачастую с нервными людьми, его охватила неудержимая злость, и сорвать эту злость ему захотелось именно на Головкине. Он, смотря на графа в упор, проговорил:

— Да, вас обманули… Помощью Божией я избавился от подлой ловушки, в которую меня поймали по вашему приказанию.

— Очень жаль!

— Но я не жалею об этом. Если бы я умер в каземате тайной канцелярии, я бы не имел возможности сказать вам следующее: «Граф Головкин, вы совершили подлый, бесчестный поступок, недостойный русского дворянина, и я требую у вас удовлетворения».

Бледное лицо Головкина покрылось багровыми пятнами; он скрипнул зубами и хрипло воскликнул:

— Сударь! Вы забыли, с кем вы говорите!..

Баскаков презрительно рассмеялся.