Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО Страница 46

Прослыть погромщиком и антисемитом Сталину отнюдь не хотелось: он должен был тогда еще сохранять имидж марксиста-интернационалиста (для западных левых, многие из которых в разных странах или находились у власти, или ощутимо влияли на нее) и демократа-гуманиста (для западных союзников любой политической ориентации, которые вели войну не только со страной Германией, но и с нацистской идеологией, воплощенной в систему массового уничтожения людей).

Чтобы в глазах современников и потомков дистанцироваться от погромщиков, с его же благословения организующих травлю евреев, Сталин нашел простейший и безотказно действовавший на легковерных прием: как подвергшихся чистке, так и еще ниоткуда не изгнанных еврейских ученых и деятелей культуры он щедро награждал главными премиями страны, которые носили его имя. Сталинская премия служила как бы щитом, гарантирующим неприкосновенность лауреата, а само число (достаточно высокое, надо сказать) евреев в очередном лауреатском списке рассматривалось наивными, жаждущими любого луча надежды, простаками как гарант от всевозможных гонений и, уж во всяком случае как свидетельство непричастности дорогого вождя и учителя к тем безобразиям, которые творит местная власть.

Показательна в этом отношении судьба тех, кто был персонально поименован в цитированном выше письме о «еврейском засилье» на ниве искусства. Дирижер Самуил Самосуд, увенчанный Сталинской премией еще в 1941 году, а два года спустя изгнанный из «императорского» (то есть Большого) театра, получил затем еще две Сталинские премии – обе из рук вождя. Дирижер Юрий Файер, тоже «засорявший русское национальное искусство», удостоился ее четырежды, солисты балета Асаф Мессерер и Михаил Габович – дважды, музыканты Александр Гольденвейзер (выдающийся пианист, друг Льва Толстого, изгнанный в годы войны с поста ректора Московской консерватории), Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс – по одному разу.

Так что никакого опровержения слухов о каких бы то ни было санкциях за их еврейское происхождение не требовалось: подписанные лично Сталиным, опубликованные во всех газетах и торжественно зачитанные по радио постановления о присуждении Сталинских премий как раз и были наглядным, весомым, безоговорочным опровержением. Любому зарубежному клеветнику, который заикнулся бы о каких-то признаках антисемитизма в СССР, можно было заткнуть рот, ознакомив его со списком лауреатов. Но, само собой разумеется, ни малейшей гарантией от последующих санкций по каким угодно причинам и поводам эти награды служить не могли: Сталину столь же легко было вознести человека на вершины власти и славы, сколь и низвергнуть, отправив в опалу, а то и в расстрельные ямы.

Сталина, видимо, мучили его скрывавшийся до поры до времени государственный антисемитизм, как и страх, что тот очевиден не только для узкого круга. Самым ярким проявлением этого синдрома является, пожалуй, свидетельство мало кому известного ныне композитора и профессора Московской консерватории Дмитрия Рогаль-Левицкого, которое было найдено в его личном архиве после его смерти[20]. Свидетельство этого музыканта тем более интересно, что сам он – поляк, интеллигент высшей пробы, человек с безупречной репутацией, притом бесконечно далекий от каких бы то ни было политических страстей. Со Сталиным общался один-единственный раз, по чистой случайности. Лучший в то время мастер оркестровки, он в 1944 году получил задание оркестровать новый государственный гимн и, по случаю принятия всей работы в целом, был приглашен на правительственный банкет для узкого круга за кулисами Большого театра. Той же ночью с почти стенографической точностью он воспроизвел без каких-либо комментариев весь закулисный разговор, и спрятал свою запись подальше от любопытных глаз.

Сталин спросил, сколько дирижеров в Большом театре. Ему ответили: семь, из них, заметим попутно, трое евреев, но Сталина это вроде бы не интересовало – знал и так… «А Голованова (оперный и симфонический дирижер, профессор Московской консерватории. – А. В.) у вас нет?» – хитро спросил Сталин. (Хитрость понятна: ведь ответ он тоже знает. – А. В.) – «Мы думали поручить ему две-три постановки…» – начал Пазовский (главный дирижер Большого театра, еврей, что в данном случае, как увидим, имеет значение. – А. В.)». – «И что же?» – прервал его Сталин. – «Он отказался». – «Хорошо сделал! – чиркнув спичкой, сказал Сталин. – Не люблю я его… Антисемит. Да, самый настоящий антисемит. Грубый антисемит. Его в Большой театр пускать нельзя… Это то же самое, что козел в капусте», – засмеялся он».

Далее разговор перешел на другую тему, но какое-то время спустя, без всякой видимой связи, Сталин возвратился к первой. «И все-таки Голованов антисемит», – вдруг снова стал настаивать Сталин. – «В этом смысле я с ним не сталкивался». – «Ничего, столкнетесь, если его в Большой театр пустить… Голованов настоящий антисемит, вредный, убежденный антисемит, – с сердцем произнес Сталин. – Голованова в Большой театр пускать нельзя. Этот антисемит все перевернет».

Целенаправленный характер сталинских высказываний очевиден, как очевидно и то, что они, «с сердцем» произнесенные в присутствии нескольких музыкантов, сразу же разойдутся и станут предметом обсуждения не только в музыкально-театральной Москве. Та, почти маниакальная, назойливость, с которой он множество раз талдычит одно и то же, свидетельствует лишь об одном: ему во что бы то ни стало необходимо было создать впечатление, что уж он-то решительный противник антисемитизма и, что бы когда-нибудь ни случилось, он, Сталин, не имеет к этому ни малейшего отношения. Если что и произойдет, то помимо – нет, вопреки его воле.

Высокопрофессиональный музыкант, Голованов действительно был известен в самых широких кругах как человек, который, мягко говоря, недолюбливает коллег еврейского происхождения. Тот, кто не забыл архаичную идиому «как козел в капусте», хорошо поймет ее место в сталинских рассуждениях: будь у Голованова власть, он бы слишком «засоренный» евреями Большой основательно почистил даже без указаний сверху.

Блестяще сочиненный несравненным «драматургом» сюжет получил завершение через четыре года. 17 мая 1948 года Сталин подписал постановление политбюро, которым Арий Пазовский увольнялся с поста художественного руководителя и главного дирижера Большого театра, а на его место назначался Николай Голованов[21]. И, естественно, повел себя там новый худрук в точном соответствии со сталинским прогнозом: как козел в огороде… За это немедленно получил от Сталина звание «Народный артист СССР» и до конца жизни вождя еще три Сталинские премии. Ни один другой, из числа мне известных, эпизод богатейшей на сюжеты сталинской биографии не передает с такой, почти фарсовой, обнаженностью его коварство и двуличие в так называемом «еврейском вопросе».

Пока партийные аппаратчики, получив надлежащие указания, разворачивали кампанию по очищению культуры (а потом и науки) от чрезмерного еврейского присутствия, ЕАК продолжал заниматься своим делом – вести внутри страны и за границей активную пропагандистскую кампанию для привлечения максимально возможного потенциала своих соплеменников во благо Кремля. 24 мая 1942 года – ровно через девять месяцев после первого – состоялся в Москве второй митинг «еврейской общественности», прошедший с меньшей помпой и меньшим резонансом в прессе, чем тот, что был созван в августе минувшего года. Было принято еще одно обращение «к братьям-евреям во всем мире» – слезный призыв оказать финансовую и материальную помощь в борьбе против гитлеризма. К тем, кто подписал первое Обращение, прибавились новые имена: академики Лина Штерн (ее хорошо знали и в Америке, и в Европе), Александр Фрумкин, художник Натан Альтман, профессор медицины, генерал Меер Вовси (двоюродный брат Михоэлса) и другие. Митинг транслировался по радио. Было оглашено приветствие Лиона Фейхтвангера – никакой другой зарубежной знаменитости, более влиятельной на Западе, привлечь не удалось.

К тому времени поиск надежных контактов и авторитетных личностей, которые могли бы решить главную задачу, вдруг возникшую перед Сталиным, составлял главную заботу ЕАК. В чем конкретно состояла эта задача, не знал никто, кроме самого-самого узкого круга, но еаковцам вменили в обязанность максимально расширить зарубежные (точнее, американские) связи, что они охотно и делали – в меру своих, довольно скромных, возможностей.

А задача была действительно первой важности…Многочисленная и блестяще осведомленная лубянская агентура посылала в Москву сообщения об успешно реализуемом американцами ядерном проекте. Создание атомного оружия становилось делом ближайшего будущего. Относясь с вполне понятным недоверием к советскому союзнику, американцы и англичане держали всю эту работу в полном секрете. Овладеть как можно скорее тайной расщепления атомного ядра – эта задача превратилась для Сталина в навязчивую идею.