Арсений Рутько - Последний день жизни Страница 46

— Бедный, бедный Шарль! — вздохнула Клэр. — Как жестока и несправедлива судьба! Такой талант и в самом расцвете сил!

— О, не говорите, Клэр! Сегодня утром зашел на кладбище, к его гробу. На Монмартре, как видно, шли ужасные бои. Но, слава богу, мой фамильный склеп уцелел. Хотя, естественно, могло произойти худшее, чернь в своей слепой ярости не щадит ни жизни живых, ни памяти мертвых! Но как вы, дорогая? Я вижу, ваше уютное гнездышко осталось нетронутым?

— Да! Я непрестанно молила мадонну о заступничестве… Но скажите, Эдмон, вы… — Откинувшись на спинку дивана, Клэр пытливо всматривалась в Гонкура, уютно расположившегося в кресле напротив. — Вы оставались в Париже, но ведь… Коммуна объявила поголовную мобилизацию в Национальную гвардию. Вы не сражались на стороне Версаля, но не сражались и на стороне Коммуны?

— Да, Клэр! — с подчеркнутым вызовом ответил Эдмои, выпрямляясь в кресле. — Вы удивлены? Неужели вы допускаете, что уклониться от службы в Национальной гвардии меня понудила трусость? Нет, отнюдь не трусость, Клэр! Если бы я мог действовать сам, один свершить что-нибудь значительное, командовать, управлять, словом, проявить себя в воине как индивидуальность! Но я не мог смириться и стать нулем, безымянным куском пушечного мяса. Как ни героична была бы подобная смерть, чувствую, что по занимаемому мной месту в литературе я стою большего! Понимаете ли вы меня, Клэр?!

— Разумеется, понимаю, Эдмон, — чуть помедлив, без особенного сочувствия кивнула Клэр, думая о хромоногом голодном Луи, скитающемся где-то по улицам Парижа.

Бесшумно снуя из кухни в столовую и обратно, лукаво посматривая на седого, но все еще обольстительного красавца Гонкура, Софи торопливо накрывала на стол. Искоса глянув на бутылку дорогого вина, на закуска, появившиеся на столе, Гонкур воскликнул:

— Но довольно обо мне! Расскажите о себе. Я вижу, наш дорогой Поль Бребан не оставлял вас своим вниманием и в самые тяжелые дни!

— О да! Софи наведывалась к нему каждые два-три дня! Прямо не знаю, как бы я жила, если бы ее Поль!

Изящным и торжественным жестом Гонкур извлек из бокового кармана сюртука кусок белого бристольского картона.

— Да, наш любезный и заботливый Поль в эти страшные месяцы ие забывал и литературную элиту Парижа! Мы вчера, как обычно, собрались у него на освященный десятилетиями традиционный обед. И вот что мы решили, дорогая Клэр! Монетный двор, его орденские мастерские снова приступают к работе. И мы, четырнадцать друзей, регулярно собирающиеся у Бребана вот уже два десятка лет, заказываем отлить медаль из чистого золота стоимостью в триста франков как знак благодарности Бребану. Вот что будет отчеканено на сем уникальном сувенире, издающемся в единственном экземпляре. Взгляните, Клэр, на его лицевую сторону!

Клэр осторожно взяла картон и прочитала вслух: «Во время осады Парижа несколько человек, привыкнув собираться у Бребана каждые пятнадцать дней, ни разу не заметили, что они обедают в городе с двумя миллионами осажденных. 1870–1871 гг.».

— А теперь, дорогая, переверните! — воодушевленно продолжал Гонкур. — Эти четырнадцать имен, выгравированные на тонком золоте самой высокой пробы, научат потомство, как следует лечиться от народных бедствий, будучи философом, как Эрнест Ренан, поэтом, как Теофиль Готье, романистом, как ваш покорный слуга, критиком, как Поль де Сен-Виктор, и как остальные, чьи имена прославлены во Франции и во всем мире! Пир во время чумы!

Клэр задумчиво вертела блестящий кусок картона с крупными буквами вверху: «Господину Полю Бребану!» — и четырнадцатью фамилиями ниже. И странное, двойственное чувство овладевало ею.

— Вот этим, — торжественно продолжал Гонкур, — прелестная Клэр, цвет литературной Франции постановил отметить возврат от ужасов современного средневековья к нормам цивилизованной жизни! Надеюсь, что после нынешнего урока чернь из подворотен и придорожных канав надолго успокоится и забудет о свободе и равенстве!.. Республика — это конечно же прекрасная греза великих умов, мыслящих широко, великодушно, бескорыстно, но она неосуществима при низких и дурных страстях французской черни. Для этой черни Свобода, Равенство, Братство могут означать только порабощение и гибель высших классов! Представляете себе, Клэр: Жюль Валлес — министр народного просвещения! Или что-то вроде этого! Трудно удержаться от смеха! — Эдмон Гонкур тщательно пригладил когда-то белокурые, а теперь седые, но все еще щегольские усики. — Да, наконец-то пришло избавление, наконец-то ювелиры слова могут вернуться к своим письменным столам-жертвенникам и с присущей им беспристрастностью запечатлеть происшедшее… Вы разрешите курить, дорогая?

— О, конечно, Эдмон!

Гонкур достал из кармана портсигар, золотой гильотинкой обрезал кончик сигары, закурил, глубоко затянулся и пустил к потолку ряд аккуратных колечек дыма, наблюдая за хозяйкой с удовлетворенной улыбкой. Затем заговорил снова.

— Однако позвольте признаться, дорогая Клэр, меня призело к вам не только горячее желание увидеть вас и убедиться, что вы остались живы в эти тяжелые, трудные времена. Скажите, возобновит ли работу ваша фирма?

— Да, разумеется, — грустно улыбнулась Клэр. — Бедной вдове необходимо зарабатывать себе на хлеб!

— Ой, Клэр, Клэр! — с насмешливым укором воскликнул Гонкур. — Какая вдовствующая императрица! Всему Парижу известно, что вы могли бы перестать вдовствовать в ту же минуту, как сняли траурный креп! Я знаю кое-кого, кому ваша неприступность надолго нанесла серьезную травму!

— Надеюсь, не навсегда? — иронически, но и польщенно улыбнулась Клэр, перечитывая имена на бристольском картоне, — Да, Эдмон, моя мастерская скоро приступит к работе. Вам необходимо что-то переплести?

— Да, Клэр! — На красивое, точеное, но чуть расплывшееся лицо Гонкура легла скорбная тень. — Мы с покойным братом… О, Шарль, Шарль, как он мог оставить меня?!. Так вот. Мы с Шарлем в течение всей нашей сознательной творческой жизни вели совместные дневники, сейчас набралось около десяти томов. Без ложной скромности скажу: это летопись эпохи, бесценное свидетельство нашего грозного и — увы! — грязного времени! Это не литература — сама жизнь!

Клэр с усилием отвела взгляд от глянцевитого кусочка бристольского картона и, положив его на стол, многозначительно переспросила:

— Дне-вни-ки? Дневники, говорите вы, Эдмон?

— Да! Мои и моего незабвенного Шарля!

— А можно?.. — Клэр еще раз глянула на четырехугольник белоснежного картона на столе и медленно встала. — Можно, Эдмон, я покажу вам две-три странички еще одного дневника?

— Вашего, Клэр? — вскричал Гонкур, порывисто поднимаясь с кресла. — Неужели и у вас, такой очаровательной и слабой женщины, нашлись силы…

Но Клэр остановила собеседника движением руки:

— Нет, Эдмон. — Она секунду пристально смотрела в светло-синие глаза Гонкура. — Я хочу показать вам дневниковые записи человека, имени которого я не имею права называть… Можно?

Явно разочарованный, Гонкур пожал плечами.

— Если вам угодно, Клэр!

Придерживая рукой подол длинного платья, Клэр неторопливо прошла в спальню и вернулась оттуда с толстой тетрадью в руке.

— Посмотрите эти две страницы, Эдмон! Пусть и косвенное, но они имеют отношение к вашей золотой награде Бребану.

— Извольте! — отозвался Эдмон без особого энтузиазма. И когда он, достав из жилетного кармана пенсне, принялся читать вслух дневники Луи, его голос становился все холоднее и напряженнее с каждой новой фразой. — «В течение двух осад, прусской и версальской, в течение почти восьми месяцев, жалованье национального гвардейца оставалось неизменным, равным тридцати су в день, то есть полутора франкам… Тридцать су — это цена кочана капусты двадцатого ноября, одного воробья — двадцатого декабря. Кошки на центральном рынке — пять франков штука десятого ноября и двенадцать франков восьмого января. Крысы на рынке грызунов возле Ратушн тридцать — пятьдесят сантимов за штуку девятого ноября. В первый день нового года цена на ворон достигла двух с половиной франков. Значит, национальный гвардеец Коммуны, получавший полтора франка в сутки, не мог купить для своей семьи и одной вороны в день…»

Раздражение Гонкура по мере того, как он читал, все отчетливее проступало в его голосе. Наконец он с тяжелым вздохом опустил тетрадь Луи себе на колени. Но Клэр ласково прикоснулась кончиками пальцев к его руке.

— Продолжайте, продолжайте, Эдмон! Мне так интересно, а я почти не могу разобрать эги малограмотные каракули!

Сердито пошевелив седеющими усами, Гонкур достал новую сигару, но не закурив ее, продолжал читать:

— «Лишь богачи могли есть досыта, когда мясо мула стоило восемь франков килограмм, ветчина — шестнадцать франков, говяжье филе — тридцать франков килограмм двадцать седьмого ноября, когда „Потель и Шабо“ продавали швейцарский сыр по тридцать шесть франков килограмм и павлинов по пятьдесят франков за штуку, мясо слона из Зоологического сада сто пять франков за килограмм — двадцать седьмого декабря, а пирожок с телятиной у Шеве — тридцать франков восьмого января!»