Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 46

— Сложен как Геркулес, а уж богат… Не уступит председателю российской коммерц-коллегии! — намекал Альтести на кресло президента российской коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова. И гости, прекрасно знавшие стремление семейства Зубовых прибрать к своим рукам коммерц-коллегию, понимающе улыбались.

— Нимфы Гаврилы Романовича, — продолжал острословить константинопольский пройдоха, с необыкновенной быстротой поворачивая во все стороны свою маленькую, как у черепахи, голую, покрытую каплями жирного пота голову (Альтести с дозволения высокого покровителя не носил обязательного в высшем свете парика), — нимфы сей парнасской обители, как увидали такого красавца, так и кинулись вести его в баню… Кабы не я с Ламбро, не пришлось бы вам, сударыни мои, увидеть этого ироя дивного в бодрости и свежести, на совершение приятнейшего для вас подвига Геркулесова самой натурой приспособленного.

Ламбро Качиони, один из опаснейших скотов, званно и незванно толкавшихся под неразборчивой кровлей хлебосольного державинского дома, в прошлом был тайным агентом Потемкина, имел поручение поднять восстание греков против Турции и вести партизанскую морскую войну на Эгейских и Ионических островах. Растратив и присвоив отпущенные на это огромные суммы, он пошел на предательство и двойную игру, но, не изобличенный в этом, сумел приблизиться ко двору и стал играть при нем роль «доктора». Тучный, как воловий бурдюк с валашским вином, этот старый морской пират кивал головой на каждое слово бойкого друга. Игра на двусмысленностях приходилась по вкусу большинству гостей певца Фелицы, не исключая и дам.

Ламбро был надут спесью. Цепочка Альтести — Зубов — Марья Саввишна Перекусихина, больше верившая в знахаря и колдовскую силу, чем в английского доктора своей повелительницы, привела Ламбро в Аладинову пещеру, к неисчерпаемому источнику полновесных русских червонцев — таинственным болезням матушки-царицы. Ламбро вызвался исцелить загадочный недуг северной Семирамиды[16] травами, открытыми ему якобы святой жизни схимником Савватием на Афон-горе. Призванный пред очи царицы, Ламбро скинул со своих плеч баранью безрукавку и, задрав без малейшего смущения не первой свежести сорочку, показал повелительнице тридцати миллионов россиян свои страшные, глубокие шрамы на груди и спине, покрытые седой шерстью.

— Только через них, через травы эти, жизнь сберег и пред тобой, автократорная,[17] стою, чтобы тебя спасти…

Екатерина поверила заживленным шрамам пирата, и Ламбро стал важной персоной в петербургском свете.

— Сударыни! Господа кавалеры! — торжественно провозгласил Державин, идя к столу под руку с гостем и обводя веселыми глазами присутствующих. — Дозвольте представить вам и передать вашей благосклонности давнего моего и почтенного друга, иркутского первой гильдии негоцианта и истинного Колумба росского Григория Иваныча Шелихова… В состязании с первейшими мореплавателями Лондона, Амстердама, Лиссабона и Мадрида он превознес славу имени русского и утвердил герб и права нашей державы в Новом Свете, где и капитан Кук не отваживался сойти с корабля на твердую землю…

На низкий купеческий троекратный поклон Шелихова на три стороны державинские гости отвечали кивком головы, в меру собственного ранга и положения в обществе. Лорд Уитворт, английский посланник при русском дворе, прекрасно владевший русским языком, отлично понял, кому прежде всего предназначается сказанное Державиным. Он равнодушно свернул свой лорнет и надменно, во всеуслышание, ни к кому в отдельности не обращаясь, процедил сквозь зубы:

— Si non è vero, è ben trovato…[18] Джемс Кук десять лет назад развернул английский флаг там, куда нечаянно забрался этот bold bootwam.[19] В Новом Свете русским делать нечего!..

Державин тоже понял, что его парфянская стрела попала в цель, и, как ни в чем не бывало, продолжал с наигранным простодушием:

— Садитесь, гости дорогие, без чинов и ряженья, кому с кем любо вместе быть… Ольга Александровна, матушка, позвольте под ваше начало сего молодца поставить! — подтолкнул он Шелихова к выделявшейся внешней миловидностью и обилием украшавших ее бриллиантов сестре графа Зубова Ольге Александровне Жеребцовой, за креслом которой стоял тяжелый и грузный лорд Уитворт. — Иди, приладься к ней, Григорий Иваныч, — тихо шепнул он на ухо Шелихову, — в ее руках удача твоя…

Каждый раз приглашая гостей садиться где кто вздумает, Державин с необыкновенной легкостью и искусством сумел собрать вокруг себя во главе стола всех особ, расположением и вниманием коих особенно дорожил.

— Ох, и ловок же Гаврюша, недаром далеко пошел, — не преминул отметить светскую ловкость хозяина старый его друг Денис Иванович Фонвизин, прикативший на огонек любезных ему в доме Державина вечеров.

Близкий к смерти, Фонвизин едва уже передвигал свое разбитое параличом тело.

— И где он богатыря этакого раскопал? — продолжал Фонвизин голосом хриплым и резким, обратившись к соседу — молодому, скромному гвардии капитану Ивану Ивановичу Дмитриеву, успевшему прославиться своей песней «Стонет сизый голубочек», недавно только напечатанной в «Московском журнале» Карамзина. — Я как раз намедни, — продолжал Фонвизин, не ожидая ответа, — прочитал предивную книжицу о нем, не знаю, кем написанную, — «Странствование российского купца Григория Шелихова в 1783 году», с чертежами географическими и изображением самого морехода…[20] В натуре, вижу, он куда лучше, Синбад[21] морей гиперборейских!.. Жаль, одна только первая часть издана, второй, боюсь, не приведется прочесть, смерть не даст дальше отсрочки, — грустно проговорил Денис Фонвизин.

— А и чем, Аристарх, кормишь-поишь нас сегодня? — обратился Гаврила Романович к стоявшему с каменным, бесстрастным лицом за его стулом дворецкому. — Так… Роспись столовому кушанью, — начал читать Державин вслух для гостей, чтобы каждый мог управлять своим аппетитом и ограниченной самой природой вместимостью желудка, — месяца фебрауария, в день пятнадцатый, в навечерии, в восьмом часу…

— Давно девять пробило, Гаврила Романович, — бесцеремонно перебил его сидевший за столом Альтести.

— Не доверяй курантам жизни своей, господин Альчести! — недовольно отозвался Гаврила Романович. — В восьмом часу!.. Так… Коврыга монастырская, калачи хомутанные, сельди соловецкие, икра астраханская, тулова ершовые в студне, звено белуги ставное, свежее… водка хлебная, да сухарная, да рябиновая, да анисовая, да мятная, да калуферная, да бонбарисовая… Добро, добро! Пироги подовые московские да уха стерляжья, из живых… рябцы и тетерки дикие… спаржа голландская, гретая… вина французские и рейнские… поросенок молочный, тамбовский, с хреном… Лапша кудрявая в меду литовском… так!., бланмажея сливочная, клеевая… Добро, Архипушка, на славу накормить вознамерился… Начнем, в добрый час, гости дорогие! И первую здравицу возгласить хочу за матушку нашу, человечества благодетельницу, преславную государыню… Ур-ра!

Подстерегавший здравицу хор роговой музыки на антресолях, под потолком столовой, мгновенно откликнулся бурным тушем. Гости разноголосым «ура» заглушали музыку.

После жаркого в сопровождении множества вин Ольга Александровна Жеребцова, рожденная Зубова, уже немилосердно надавливала под столом каблучком красной, золотом расшитой туфли сапог Шелихова. Возбужденная вином и мощью своего красавца кавалера, она пыталась разогреть его спокойную простоту и, как она думала, робкую застенчивость бесчисленными бокалами водок и вин, которые он, по ее настоянию, осушал один за другим, не обнаруживая и малейших признаков опьянения. Такая способность к поглощению вина, какой она, несмотря на свой большой жизненный опыт, никогда еще не видела, окончательно покорила ее сердце: поистине Геркулесовы подвиги может творить сей сибирский мореходец.

— Расскажите из страшных самое страшное свое приключенье, Григорий Иваныч, — взволнованно просила она, хватая его то за руки, то за отвороты поддевки и не обращая никакого внимания на презрительные гримасы сидевшего напротив лорда Уитворта, общепризнанного и давнего ее друга. — Самое страшное, чтобы… кровь была, смерть… женщина…

— Не было такого у меня, Ольга Александровна. Не лил я крови беззащитных… от страха смерти бог миловал…

Скромное упорство Шелихова в глазах Ольги Александровны предстало как что-то такое новое и обаятельное, в сравнении с чем отступили все, кто пользовался до того времени ее мимолетной благосклонностью. Жеребцова неожиданно вскочила на стул и, придерживаясь рукой за кудрявую голову соседа, закричала Державину: