Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 47

Все четверо взяли рюмки и пригубили терпкую влагу. Никто не произнес ни слова, каждый думал о своем.

Русич пришел к выводу, что у них с Аримасой судьба оказалась почти одинаковой. Аримаса умерла в чужом доме, в городе, где нет могил ее предков. И ему суждено закончить свой путь в одиночестве. Никто так и не узнает, кто он есть на самом деле, где его корни, почему оторван от своего племени.

Русич не считал себя несчастным. Как и положено человеку, за свою жизнь он вдоволь испытал боли и наслаждения. Друзей своих любил не ради корысти. Спешил к ним чаще всего не тогда, когда они смеялись от радости, а, наоборот, когда от горя плакали. Вместе с отцом Димитрием помог он Вретрангу вырастить хороших сыновей. Конечно, не все надежды сбылись. Но и сделано немало.

Последние дни русич все чаще думал о своем сыне, о Сауроне. Хорошо, что сын вырос здоровым человеком, крепким душой и телом. Одно плохо, слишком редко видит Саурона, два-три раза в году. Конечно, настоятель монастыря ни в чем не испытывает нужды, послушники одевают его, обмывают, ловят каждый взгляд, стараются угадать каждое желание. Но русичу хотелось, чтобы желания эти — пусть не все, пусть самую малую прихоть, — но каждый день исполнял бы его собственный, родной сын, которого он зачал в самое счастливое время, в пору расцвета любви к Аримасе; сын, которому он своими руками помог выйти из чрева матери.

Вретранг поднял глаза на русича, спросил:

— Подскажи, отец Лука, как поступить мне с Николаем. Не тянется он ни к кузнечному делу, ни к скорняжному. Ни пахарем не хочет быть, ни пастухом. За что бы ни взялся — все ему в тягость.

Русич не сразу понял, о чем его спрашивает Вретранг. А когда отступили мысли о собственном сыне, задумался.

— Николай — пытливый мальчишка, — вслух начал рассуждать русич. — Он легко научился понимать эллинов, читать и писать на их языке. А плод познания сладок. И человек, вкусивший его, обязательно захочет плод этот съесть до конца, хотя предела познанию нет. Таких людей не тянет к богатству, живут они, чаще всего, в простоте, едят в меру голода, ходят всю жизнь в одном плаще. Окружающим, они кажутся бесполезными. Однако на них стоит мир. Потому что они накапливают в себе и записывают в книгах мудрость. Если алдары понимают это, то они людей таких берегут, приближают к себе, и сами слывут просвещенными. Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.

Русич отломил кусочек лепешки, пожевал. Хурдуда и Русудан украдкой посматривали друг на друга, улыбались. Вретранг, опустив голову, думал о беспутном своем младшем сыне. Вретранг не во всем соглашался с русичем, но не перебивал его. А потом все же сказал:

— Ученым стать легко, человеком — трудно. Я не хочу, чтобы сын мой рос эллином.

Русич недовольно вскинул брови.

— А разве Анфаны и Ботар стали эллинами, когда учились у них ремеслу?

Вретранг промолчал.

— Двести лет назад у нас на Руси жил князь Ярослав, а народ до сих пор помнит его. Не военными походами запомнился людям, а тем, что просвещение нес. Народ прозвал его Мудрым. Придя на княжение в Новгород Великий, он тотчас приказал собрать по городам и селеньям триста детей и учить книгам их, ибо велика польза бывает от учения книжного. «Если поищешь в книгах мудрости прилежно, — говаривал князь, — то найдешь великую пользу для души своей». Не противься, Вретранг. Пусть Николай попытается познать мудрость.

— Монахом станет?

— А хоть бы и монахом, так что? Какая беда в том? — повысил голос отец Лука. — Пусть служит богу. Не только эллинам просвещением ведать, слово божие людям нести. Оттого епархия наша и зовется аланскою, что аланы в церквах своих молитву творят. — Русич улыбнулся, легонько тронул Вретранга костылем. — Сравни свой дом с горской саклей. Или храмы епархии. Разве не эллины учили и помогали строить город? Разве не эллинским стеклом вставлены окна твоего дома, которое и свет божий не застит, и тепло сохраняет. Разобьется стекло — и замерзнешь от стужи. Да разве только эти блага принесли тебе эллины.

Вретранг не стал спорить, допил вино. Русудан встала, хотела наполнить рюмку, но русич остановил ее.

— Достаточно, дочь моя. Надо идти, а то пропущу епископа.

Во дворе пир подходил к завершению. Двое монахов уже спали. Остальные еще держались, вместе с Сосланом пели псалмы.

Увидев игумена, отец Юлиан вскочил и, покачиваясь, неуверенно двинулся навстречу.

— От-тец иг-гумен, — заплетающимся языком начал его преподобие, — прошу выслушать меня.

— Правду говорят, что чужое вино пить вкуснее, — укоризненно ответил русич. — Из-за пьянства можно потерять не только честь, но и бога.

— Бог у нас в сердце, он всегда с нами, отец игумен, а в меру услаждать себя вином не грешно. Помоги исполнить волю преемника Христа на земле, святейшего папы римского Иннокентия Третьего. Мы остались без средств, а путь еще длинен. Нам велено найти дикие племена и приобщить их в лоно католической церкви. Ибо сказал Иосиф: «Я ищу братьев моих; скажи, где они пасут».

— Кто насаждает веру мечом, тот поступает неразумно и недостоин помощи православных христиан. Добром на зло отвечают только рабы, запуганные своим хозяином.

— Причем здесь меч? Мы мирные служители церкви.

— А разве не Иннокентий благословил поход крестоносцев на Константинополь? Ваши мечи заставили даже патриарха православной церкви покинуть свою столицу. Знай же: из-за одного гвоздя теряется подкова, из-за одной подковы можно потерять лошадь. А кто делает зло, тот добра не встретит.

Отец Юлиан хотел опуститься перед игуменом на колени, но не удержал равновесия, толкнул его головой в живот.

Разлетелись в разные стороны костыли, охнув, упал и застонал русич.

— Ай-йя! Каналья! — вскричал Вретранг, схватил Юлиана за шиворот и двинул ему кулаком в бок. Юлиан громко икнул и, скорчившись, повалился на землю. — Сослан, Хурдуда, выбросьте этих мошенников на улицу.

Монахов быстро удалили со двора.

Его преосвященство епископа Феодора встречали у Абхазских ворот. Въездную площадь и широкую поляну за городскими стенами заполнили празднично одетые ремесленники, их жены, дети; пастухи, князья. Особняком, перед самым въездом в город, потеснив толпу, чинно выстроился клир епархии: пресвитеры, принаряженные в новые, расшитые золотом и серебром ризы; монахи и дьяки в строгих, выстиранных по случаю приезда его преосвященства мантиях, тщательно отглаженных кабаньими клыками и дубовыми рубелями.

В центре, у самых ворот, в окружении телохранителей на арабском скакуне важно восседал алдар Кюрджи. Поглаживая черные широкие усы, он то и дело поглядывал на свою обнову, улыбался и тихо переговаривался с князем Бакатаром, прибывшим из Хумары на рыжем, с темными подпалинами, ахалтекинце.

Усталая от долгого ожидания толпа мерно гудела, лениво шевелилась, то растекаясь вдоль дороги по берегу Инджик-су, то опять сбиваясь в кучу на пригорке, посматривала на верх ущелья, откуда спускалась дорога и шумно сбегала по камням река.

Первым из-за леса показался вершник. Он беспрестанно нахлестывал плетью уставшего коня и размахивал белым лоскутом, привязанным на длинную пику, возвещал о приближении торжественного поезда его преосвященства.

Толпа вздрогнула, сгрудилась, потеснила священников, кто-то сдавленно вскрикнул и тут же умолк, затоптанный сапогами, сандалиями, башмаками. Из караульной, поставленной у самых ворот, высыпали одетые в новые байданы — кольчатые железные рубашки — стражники алдара, повскакивали на лошадей, выхватили сабли и оттеснили толпу на место, унесли удушенного, чтобы не портил настроения епископу.

Из-за поворота в сопровождении конной свиты черных монахов показалась карета его преосвященства. Толпа снова взволновалась, задвигалась, устремилась вперед, но стражники опять выхватили сабли и остудили нетерпеливых.

Как только воцарились порядок и благопристойность, из маленькой церквушки, стоявшей почти у самых ворот, вышел русич и, поскрипывая костылями, неторопливо попрыгал к поляне, где намечался выход епископа для благословения паствы. Путь русичу в толпе прокладывал молодой рясофорный монах с рыжей курчавой бородкой.

— Дорогу отцу игумену! Дорогу отцу игумену! — негромко повторял послушник — и люди сами широко расступались, пропуская вперед седобородого, белого лицом настоятеля.

— Отец Лука! — окликнула русича худощавая старуха в темном платке. — Дай тебе бог здоровья.

— А, Русудан? Рад тебя видеть. Как Матярши?

— Спасибо, отец Лука. Уже встает. Поправляется.

— Молись, Русудан, молись. Бог не оставит.

— Отец игумен, — затронул худощавый ремесленник в бараньей шапке и серой короткой курткеу — ты оказался прав. Попробовал я вымочить шкуру, как ты советовал, в отваре дубовой коры — и в самом деле овчина крепкой становится и дождя не боится. Спасибо тебе. Теперь пойдет мой товар.