Николай Кондратьев - Старший брат царя. Книга-1 Страница 47

— Ты что! В святой церкви! — и быстро зашептала: — Не могла прийти. Ведьма злит отца. Говорит: не слушается дочь, к стрельцу бегает. А я назло ей послушалась. Прощай до Владимира. Там им не до нас будет. Когда уезжаешь?

— Сразу после молебна.

— Прости, Господи, грехи мои! — Таисия с этими словами припала к нему...

Немного погодя Юрша вышел из придела и стал дожидаться конца молебна. На паперти подошел к Прокофию, сняв шапку, сказал:

— Уезжаю я, боярин.

Прокофий обрадовался:

— Ну и слава богу! Передай поклон государю. Ежели спросит, расскажи все, как надо. Я, как сон увидел, сразу собрался, и все со мной. — Громче добавил: — Мы из Собинки по святым местам поедем, во Владимире будем, в Суздале. Прощай.

— Прощай, боярин. Старшим над стрельцами остается десятник Гаврила, не обижай их.

— Господь с тобой! Рады мы, что они с нами. Ну, прощай.

Таисия прошла, только кивнула, а Мария насмешливо губы поджала: вот, мол, наша взяла, не нужен ты боярышне.

В Коломну Юрша и Аким прибыли в полдень следующего дня. Умылись, почистились; Юрша с горестью заметил, что за седмицу парадная одежда здорово измялась и запачкалась. Сколько же смен нужно, чтобы всегда быть в чистом?!В Голутвинском монастыре они узнали, что государь в трапезной празднует победу над Девлет-Гиреем со священнослужителями и воеводами, которые только что вернулись с тульского дела. Вокруг толпился народ, особая толкотня была у красного крыльца. С трудом Юрша протолкался туда. Стража пропустила его, и он оказался в сенцах. Здесь стояли монахи, дьяки и вои; пришлось ждать, пока кто-либо выйдет из трапезной. На его счастье, вскоре появился Спиридон, одетый не по-походному, а в ферязь алого атласа и в сафьяновые сапоги. Юрша остановил его:

— Государю скажи, прибыл из Москвы я.

— Некогда нам, некогда! — замахал на него Спиридон. — Пируем мы.

— Скажи: грамота у меня от царицы.

— Давай грамоту! — обрадовался тот.

— Ты очумел?! Порядка не знаешь!

Спиридон оскалился:

— Как хочешь. Тогда жди.

Но на этот раз ждать пришлось недолго. Появился монах и провел Юршу гульбищем[5] в светлицу, где обычно отдыхали священнослужители после трапезы. Сейчас все здесь было убрано к приему царя. Монахи, согнувшись, застыли у входа. Юрша достал из рукава грамоту-свиток царицы, расправил его, попробовал шагнуть, но громко заскрипели половицы. Остановился, рассмотрел все изразцы на печке, дорожки на полу и уж хотел пройти в угол и сесть на скамейку. Но тут неслышно отворилась незаметная дверь около печи, и, низко согнувшись, вошел Иван, за ним — Спиридон, неповоротливый боярин, дьяк и два монаха. Юрша приветствовал царя низким поклоном. С первого взгляда понял — государь здорово во хмелю, но старается держаться на ногах. Лицо у него сизое, под глазами землистые пятна, обострились презрительно-хмурые черты. Ему не было дела до гонца: боярин и Спиридон поспешно расстегивали тяжелую, расшитую каменьями барму, потом ферязь, шитую из золототканого алтабаса. Сняли то и другое. Оставшись в одной пропотевшей розовой шелковой рубахе, расправил плечи, потянулся. Спиридон принялся вытирать его влажной ширинкой. Иван буркнул: «Квасу». Монахи уже держали две братины и кувшин, наполнили их квасом. Боярин выпил из одной, а вторую поднес царю. Пока он пил, монахи пододвинули скамью к окну и накрыли ее ковром. Испив квас, царь сел на эту скамью и только теперь обратился к Юрше:

— Давай.

Сломав печать, начал всматриваться в написанное. По мере того как Иван читал, хмурость стиралась с его лица, у глаз собрались морщинки, вот-вот он готов был улыбнуться, но письмо закончилось. Потребовав еще кваса, Иван обратился к Юрше:

— Вот ты какой! Государыня тебя сладкоречивым называет. Пишет: глаголишь краше писаного. — Иван говорил отрывисто и хрипло, будто простуженным голосом. — Значит, угодил и ей и князю Юрию. А писать можешь?

— Учили меня и этому.— Добро. Тут у меня есть Федор-туляк, я его сейчас сотником сделал. Ты про него, кажись, упоминал. Так он с нами в поход пойдет. Сам он толком ничего рассказать не может, ты его расспроси, да порасспрашивай князей да воевод, что под Тулу ходили, моим именем, чтоб все говорили. Потом во Владимире писать садись, писцов возьми. Слышишь, боярин, троих писцов даешь.

— Слышу, государь, слышу. Лучших дам.

— Вот, вот. Получится лепо, останется грамота на веки вечные на радость людям... Покажи перстни... Не хватает адамантова. Напишешь, от меня будет поминок... А теперь где мне лечь?.. Уходите все: и ты, Спирька, а ты, Юрша, погоди...

Когда все удалились, спросил:

— Как Прокофий?

— Боярин Прокофий на стругах идет по Клязьме в Собинку. Проводил его до Павлова Посада. Оставил ему двадцать стрельцов.

— Противился ехать?

— Нет, государь. За два дня собрался.

— Барыню видел? Обрадовалась?

Юрша задержался с ответом.

— Ты чего?

— Дозволь начистоту сказать?

— Иначе со мной нельзя. Говори.

— Барыня Мария Орестовна ехать не хотела, больной сказалась. Пришлось пригрозить...

— Чем пригрозил? — В голосе царя послышался гнев.

— Один с ней остался и сказал: если не поедет добром, прикажу стрельцам силой везти.

— А вдруг и впрямь заболела?

— Нет, государь, болезни не было. А она поняла: когда государь повелевает, наше дело повиноваться.

Иван, закрыв глаза, задумался. Юрше показалось, что он уснул, стоял, боясь шевельнуться. Но Иван, не открывая глаз, сказал:

— Ты верный слуга, Юрша, спаси Бог тебя. И объяснил ей правильно. Ибо сказано: нет большей вины, нежели противление воле господина твоего... Теперь накрой меня... Да не так! Не умеешь ты за царем ухаживать! Покличь Спирьку.

Часа за два до заката стало известно, что царь идет смотреть пленных крымчаков. Народ повалил на берег Москвы-реки рядом с монастырем. Тут над обрывом стояла тесная толпа татар, главным образом стариков, женщин и детей; среди них были и нукеры, в большинстве своем раненые, многие со связанными руками.

От народа пленных отделяла редкая цепь стрельцов, такая же цепочка охраняла широкий проход от монастырских ворот до пленников. У стен монастыря выстроились молчаливые вои с копьями и щитами, рядом две сотни лучников. Люди шумели, выкрикивали угрозы пленным, обзывали их извергами и варварами. Кто-то бросил в пленных камень, но дьяки и стрельцы отыскали виновного и тут же избили. Теперь толпа начала рычать на стрельцов, заступающихся за неверных.

Юрша прошел мимо копейщиков на берег реки. Тут народа было поменьше и не так шумно. Вскоре из ворот монастыря показалось шествие. Впереди рынды со сверкающими на солнце топориками, за ними — стрельцы с бердышами. Потом шел царь Иван в искрящемся кафтане, на некотором расстоянии от него ближайшие воеводы, бояре, князья. Замыкали шествие малые воеводы, дьяки и дети боярские. Юрша заметил, что в шествии не было ни одного попа или монаха.

Гвалт над толпой народа постепенно затих. Стрельцы около пленных забегали, приказывая татарам становиться на колени, там произошло замешательство — царь уже перед ними, а многие продолжали стоять. Распорядители кинулись к ослушникам, другие принялись оттеснять пришедших, освобождать проход. Юрша оказался в свите царя, протискался к нему поближе и услыхал пояснения князя Щенятева:

— ...Пленили тысячи три. Много раненых дорогой померли. По твоему слову Посольский приказ отобрал князей татарских, беков, имамов, сотни три их выкупа для. Близ тысячи отобрали и угнали царю касимовскому. Остальные все тут.

— Сколько?

— С полтысячи, не считая ребятишек.

Иван подошел вплотную к пленникам и принялся рассматривать их. Под его взглядом те сгибались до земли. Женщины, покрытые чадрами, прижимали к себе детей и отворачивались. Он смотрел долго, казалось, наслаждался их беспомощностью. Потом махнул рукой. От монастыря, тяжело топая, побежали копейщики; стрельцы отошли в стороны. Копейщики окружили пленников тесным полукольцом и начали теснить их к обрыву. Раздались дикие вопли, вой, плач, заглушавшие плеск воды под обрывом. А копейщики продолжали наступать, с ними шел вперед и царь, лицо его побледнело, глаза расширились, готовые выскочить из орбит, он часто-часто дышал, как от быстрого бега. В образовавшееся пространство перед ним пытались прорваться женщины с детьми, но вои кололи их копьями, и они отступали. Молодые матери срывали паранджи, протягивали к нему малолеток и умоляли о пощаде...

Вой и вопли становились все тише, и вот последний пленный упал с обрыва.

Копейщики повернулись кругом и побежали к монастырю, как бы испугавшись содеянного. На какое-то время Иван остался на обрыве один, согнувшись, смотрел вниз на утопающих. Тут к нему подошли Спиридон и Щенятев, но Иван не мог оторвать взгляда от реки, от того, как на покрасневшей от заката воде там и тут темнели головы уносимых течением людей.