Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник) Страница 47

Ямщик перевернул кибитку задком к тому месту, откуда надвигалась туча, и крепче привязал лошадей к оглоблям.

Гулко ударились о верхушку кибитки первые крупные капли… Грянул настоящий гром; что-то как бы треснуло, обломилось, разорвалось… Ириша так и присела, а потом, дрожа и крестясь, юркнула в кибитку, словно зайчик, блеснув в глаза ямщика белыми чулочками. „Ишь ножки… и глядеть-то не на что… с огурец… по вершку поди — словно у робенка“, — подумалось ему.

Бакалавр тоже взобрался в кибитку.

— Ах, Ириней… тебя тут и не найдешь… Да ты бы лучше в бутылку влезла…

Ириша не отвечала. Она шибко трусила и с ужасом шептала.

А грохот и пальба и какое-то разламывание пополам земли, воздуха и небес не умолкали. Дождь словно обухами колотил в кузов кибитки, и что-то лилось, шумело, гудело, обламывалось, и снова разом грохало, и снова грохотало, перекатывалось, сталкивалось, словно шла какая-то свалка невидимых, могучих сил, словно небо шло войной на землю, небесные океаны против земли, разрушительные силы неба против демонов-чертей, надземных и подземных.

Что-то страшно треснуло над самой кибиткой, последовал ослепительный блеск молнии, снова грохнуло еще страшнее… Ириша в ужасе вскрикнула… Да и было отчего: кибитка покатилась…

— Тпрру! тпрру! черти! мухова кума!.. Стой! стой! Это рванулись кони, привязанные к кибитке, и увлекли ее за собой. Ямщик с трудом остановил их.

К счастью, это был последний удар, но удар почти в упор. Туча проносилась к востоку, а за ней как бы вдогонку рассвирепевшее небо посылало удар за ударом, но уже слабее — не резкие, не отрывистые, а словно бы усталые. Дождь также перестал разом, как бы по приказу, и из кибитки высунулось спокойное лицо бакалавра.

— Ну, Ириней, ты жив?

— Ах, дядя! дядя!

— Каков Илья? — спросил бакалавр, обращаясь к ямщику, который стряхивал воду с своего гречушника и сам встряхивался, мокрый до последней нитки. — Каков Илья?

— Уу-уу! сердит, больно сердит.

Скоро показалось и солнышко, словно омытое дождем. Вечер близился. В воздухе стояла живительная свежесть, дышалось так легко, широко, привольно.

Ямщик налаживал колесницу в путь, мазал оси, запрягал. Лошади весело фыркали, накормленные и освеженные.

— Ах, как хорошо теперь, — радостно вздохнула Ириша.

— Да, хорошо, потому что было худо, — философски отвечал бакалавр.

Двинулись. Лошади бежали ровно, бодро. Наступил совсем вечер, но летний, светлый, теплый.

Бакалавр, покачиваясь из стороны в сторону, подремывал. Ириша, высунувшись из кибитки, глядела на запад, где, по ее мнению, был Фридланд, а в Фридланде французский гошпиталь, а в гошпитале…

Ямщик затянул было:

Волга-матушка бурлива, говорят,Под Самарою разбойнички шалят,А в Саратове девицы хороши,Хоро-шиши-шиши-шиши-шиши-ши…Что в Саратове, слышь, девки хороши…

А потом снова перешел на свою любимую:

Ох, и что ты тра-что ты, тра-что ты, трааа-вынька…Ты мура — ты мура — ты мура — ты мурааа-выпъка…Ох, и что-ох, и что-ох, и чтоооо… это за тра…

И Мерзляков, и Ириша крепко спали. Спал и ямщик, изредка во сне повторяя машинально: „Но-но! боговы“… Спали и „боговы“, только по привычке передвигая ногами…

Мерзляков проснулся первый. Он немало удивился тому, что проспал напролет целую ночь и очутился уже в виду Авдотыша. Утро было роскошное. Солнце, поднявшись из-за всхолмленного горизонта, лило свой красновато-золотистый свет на ярчайшую, какую он когда-либ) видал, зелень; но еще не пекло, а только ласкало и согревало. Над небольшой извилистой речонкой, перепруженной плотиной, и над небольшим же лесным, поросшим с одной стороны лопухами и водяными лилиями озерцом подымался, точно сизый дымок, прозрачный туман, который тут же, на высоте аршина над поверхностью воды, и съедали солнечные лучи. По иловатому берегу озерца сновали и пищали маленькие длинноногие и длинноносые кулики. В воздухе было столько ласки, неги и обаяния, что бакалавр, которого когда-то пеленала и убаюкивала сама природа и который после втянулся в омут городской, бесприродной жизни, чувствовал, что его охватывает умиление, граничащее с желанием глупо, против всякой логики, но сладко и искренне захныкать. Он не мог допустить, чтобы и Ириша проспала такое чарующее утро. А она спала, сладко спала, скукожившись, свернувшись клубочком и уткнув нос в подушку, точь-в-точь как спал Наполеон в Тильзите.

— Ириней! мухова кума тебя спрашивает, — говорил он, трогая девушку за плечо.

Ямщик, который тоже всю ночь прокунял на козлах, повернул к бакалавру свое беспрофильное лицо и добродушно ухмыльнулся шутливому барину.

— Но-но, боговы!

— Мухова кума спрашивает…

Ириша открыла глаза и сразу не могла понять, где она и что с ней…

— А, мухова кума… Ах, дядечка! уж и утро…

— А вон и Авдотьино… — пояснил ямщик.

К озерцу от стоявшей на отшибе от села помещичьей усадьбы шли две человеческие фигуры, присматривавшиеся к нашим путникам. То были — старик, опиравшийся на палку, и еовершенно белоголовый мальчик, несший корзинку.

— Знаете, дядя, кто это? — радостно сказала Ири-ша: — Это сам дедушка Новиков и Микитейка.

— Да, пожалуй что они; у тебя глаза лучше моих.

— Они, они, дядечка.

Дорога, по которой ехали путники, поворачивала с плотины к озерцу, и потому кибитка должна была встретиться с Новиковым и Микитейкой, шедшими к озеру особою тропинкою. Остановив кибитку, Мерзляков и Ириша вышли навстречу тому, к кому ехали в гости.

— Здравствуйте, дорогой учитель! — приветливо и почтительно сказал Мерзляков, снимая картуз.

— Здравствуйте, дедушка! — почти в один голос приветствовала Ириша.

— Здравствуйте, здравствуйте, други мои милые! — крепко обнимая бакалавра и Иришу, отвечал старик, к которому относились приветствия первых. — Спасибо, большое спасибо вам, что навестили анахорета, старого отшельника.

— „Авдотьинского отшельника“, дедушка, — поправила Ириша, — у французов был „фернейский отшельник“, а вы, дедушка, наш российский — „авдотьинский“.

— Ах ты, козочка моя, ах ты, сладкая, — ты всегда сумеешь сказать старику нечто похвальное, лестное… Да только куда нам в российские лезть! — нас Россия но знает… Ну, авдотьинские мы — авдотьинскими и останемся, — улыбаясь, сказал старик.

— Не говорите этого, дорогой наставник, — ваше имя живет в сердцах россиян, и слава оного перейдет к отдаленнейшему потомству, — серьезно заметил Мерзляков.

Старик грустно махнул рукой…

Старик этот был — Новиков, одна из крупных личностей в новейшей истории русской земли, громадная деятельность которого в пользу поднятия русской мысли не имеет себе равной. Новиков действительно сделал для России почти столько же, сколько Вольтер для Европы, и его по справедливости Ириша могла назвать „авдотыга-ским отшельником“ в сопоставлении „фернейскому“. Ириша знала историю жизни „дедушки Новикова“ отчасти из рассказов дяди, частью же из признаний самого старика, насколько он мог познакомить с своей жизнью шестнадцати-семнадцатилетнюю девочку.

Поздоровавшись с приезжими, Новиков велел ямщику ехать прямо к усадьбе, которая находилась недалеко от того места, где он встретил приезжих.

— А мы пойдем пешочком, — обратился оо к гостям.

— Но мы вам, кажется, помешали, добрейший Николай Иванович, — сказал Мерзляков. — Вы куда-то шли.

— О, это я к своим нахлебникам и ученикам, — отвечал он с какою-то добродушной иронией в голосе.

При этом белоголовый мальчик, что нес за ним корзинку, улыбнулся во весь рот, наполненный белыми, словно из фарфора, зубами. Это был Микитейка, двенадцатилетний внук и помощник деда Зосима, пчелшща, и „правая рука Новикова“, как выражался сам старик.

— К каким ученикам, дедушка? — спросила Ириша.

— Да вот, сладкая моя, они в этом озере живут, — с ласковой улыбкой отвечал старик.

— В воде?

— Да, мой друг, в воде.

— Что ж это, дедушка, рыбы?

— Рыбки, мой друг… Прежде, говорят, я был учителем и наставником людей, а теперь стал учителем зверей, птиц и рыб. Велика премудрость Божия! Прежде я находил ум и честность в людях, теперь ищу того же и бессловесных тварях…

— И находите, дедушка?

— Нахожу, мой друг.

Во время этого разговора Мерзляков молчал, изредка взглядывая на старика. За внешней иронией речи он видел серьезную мысль.

Подойдя к берегу озера, Новиков и Микитейка с корзинкой взошли на маленький плот, сделанный из нескольких досок, как бы для полосканья белья. Взглянув в воду, Микитейка засмеялся.

— Ты что? — спросил старик.

— Да уж он, Микалай Иваныч, здеся, — отвечал мальчик.