Леонид Гиршович - Обмененные головы Страница 47

А теперь пусть посмотрит: у ноликов так мало шансов выиграть, что выигрышная партия в их пользу, молниеносно проведенная Доротеей Кунце, не могла ускользнуть от моего внимания. То была типичная «вилка» – как я это в детстве называл: крестик снизу посередине, нолик в верхнем углу и следующий крестик точно против первого, за ноликом. После чего проигрыш крестикам гарантирован, гляди. Нолик, естественно, становится в центре между двумя крестиками. Крестик в правый нижний угол. На это нолик в нижний левый, чтоб по стенке три крестика в ряд не стали. Крестик тогда закрывает клетку над ним – вот эту. Последний ход нолика – в верхний правый угол, и вот все три ноля выстроены по диагонали. Или вариант: четвертый ход крестика – в правый верхний угол, в этом случае последний ход нолика – пустая средняя клетка слева. Но тогда три нолика строятся по вертикали слева. Теперь я нумерую каждую клетку. Получается 81259743. Или наоборот, в конце 34.

Петра в восторге (от меня): погоди-погоди, а если так пойти… давай-ка еще одну партию.

Петра, я повторяю: как мне туда незаметно попасть? Это означает: Петра, стань Ариадной, стань Медеей [188] – тайно помоги. Она это понимает; уже интерес к разгадке фокуса, ставшего возможным лишь благодаря уникальному совпадению (коим, может, даже грех не воспользоваться), делает ее на несколько первых миллиметров незаконного пути моей попутчицей. Она тоже увлеклась – тоже уже вложила какие-то усилия ума и души в этот авантюрный, но заманчивый план. Совсем отстраниться значило бы предать меня (1). Помочь советом, поддержать дальнейшим интересом значило бы продолжать втягиваться, но не явно (2). Непосредственно соучаствовать было хоть и заманчиво, но страшно (3). Предпочтение отдается второму – что все равно ведет к последнему.

После сильных колебаний, исход которых был, впрочем, предрешен, Петра называет 23 ноября – день рождения Кунце, обед в узком кругу, по традиции Тина Петерс исполнит в сопровождении Адама Улама несколько песен Гуго Вольфа [189] и Кунце. Узкий круг – это два-три десятка человек (не считая официантов), примерно столько же машин. Часть их поместится во дворе (то есть машин), остальные останутся снаружи. Ворота будут открыты. Чета Шарик на это время будет наверняка удалена – ну те, чехи, что у нее живут там, сзади. Доротея их стесняется. Они вернутся только к вечеру, а то и на следующий день, если поедут к сыну, – он у них содержится в специальном заведении, он «даун». В общем, между половиной второго и тремя все будут за столом.

Но я же не могу, пожелав им приятного аппетита, пройти мимо них в лифт! Молчит – еще морально не готова вложить мне в руку ключ от лестницы (винтовой лесенки внутри башни).

Нет, этого она так никогда и не сделает. Интересный психологический штрих. Передать мне ключ она не решится, это в ее представлении прямое пособничество. Незаметно выйти в сад – мало ли зачем – и, поравнявшись с дверью, повернуть ключ в замке ей кажется меньшим грехом; и спустя несколько часов снова, проходя мимо той же двери, – что, запрещено? – повернуть ключ в обратную сторону. На это она согласна. Видно, ей кажется, что дать ключ – откровенный сговор, а так – как бы совпадение (одно дело вообще выстрелить, а уж за пулю ты не в ответе – другое дело выстрелить в кого-то с явным намерением попасть).

Так и быть, эту дверь я найду открытой, но на большее с ее стороны, пожалуйста, она просит не рассчитывать. А ее сын тоже будет на этом обеде? В прошлые годы не бывал. Может быть, в этом году и был бы представлен на всеобщее обозрение – тоже ведь как-никак Кунце по прямой линии. Но дело в том, что Тобиас уезжает во Францию, на неделю, с Дэнисом Рором – в рамках какой-то международной детской программы. (Ага, фрау Pop уговорила-таки…)

Хорошо, что в момент моего «налета» в доме не будет несовершеннолетних. Я взял свой календарь. Двадцать третье – вторник. Как всегда, очередная случайность: Кунце, «Обмененные головы», я играю. Правда, это не страшно, я успеваю четырехчасовым поездом вернуться. Главное, что репетиции к симфоническому концерту начинаются со среды, а не днем раньше: с репетиции, когда заняты оба концертмейстера, да еще с шефом, отпроситься – целое дело.

На часах четверть десятого – они спешат на десять минут, я всегда так ставлю. Немногим больше десяти часов назад мы встретились, теперь я убегал на репетицию «Немой из Портичи». Петра еще не вставала, но, когда я вернусь, ее уже не будет. Под половичком «для тех, кто вляпался» я отыщу ключ (от моей квартиры). В это время Петра уже будет поджидать дома сына – по которому, по ее словам, соскучилась. («А по Инго?» – спросил я. Сколько раз надо объяснять, что они с ним чужие люди.) Ну, допустим, что по сыну соскучилась, – все равно предавала его. Прав был Вейнингер.

До дня рождения Кунце она еще дважды приходила ко мне – и вот двадцать третье. Сыро, тепло. Ночью прошел дождик, и кажется (под лучами пробившегося сквозь марево солнца), что клубятся зловещие испарения. На самом деле таково мое душевное состояние. Я уже здесь с десяти утра: бродил по лесу – на другом берегу речки, – следуя прибитым к деревьям стрелочкам с указанием маршрута и, как едва ли не настоящий убийца, радуясь, что не повстречал ни одной живой души. На мне прямого покроя плащ с вместительными карманами внутри. Как Бастер Китон в одной своей кинокомедии («Опасное гостеприимство» [190] , позавчера шла по третьей программе), я мог бы распихать по этим карманам дюжину пистолетов – про себя я уже решил не ограничиваться письмом Боссэ, а сгребать все, что под руку попадется интересного.

Когда стало совсем припекать (на первых порах плащ меня приятно согревал), я, увидев, что времени половина первого, очень медленно перешел по уютному мостику на обитаемый берег и еще медленней пошел в сторону «пряничного замка». Если говорить о волнении, то я испытывал его лишь по одному поводу (а волнение, которое можно локализовать в какой-то точке, уже не волнение; волнение на эстраде не локализуешь). Я боялся только за номер – за код, в смысле. А вдруг… (В крестиках-ноликах не было нуля, например, а в настоящем шифре он есть – одна эта десятая клеточка уже могла сбить меня с толку.)

Час двадцать пять. На обочине заасфальтированной дорожки первая легковая автомашина, то есть последняя в выстроившейся веренице. Перед домом, по ту и по эту сторону забора все пространство в машинах, служивших мне чем-то вроде прикрытия. Разумеется, я шел, вернее, протискивался так, чтобы случайному наблюдателю и в голову не пришло, что кто-то крадется. Перейдя границу общественного и частного владения, я, не глядя по сторонам, очень целенаправленно, словно тысячу раз здесь хаживал, обошел дом и безошибочно отворил соответствующую описанию Петры дверь. Единственное движение, которое, пожалуй, могло меня выдать, – то, что я сперва потянул ручку на себя, тогда как дверь открывалась внутрь.

Отметив вздохом взятие первого рубежа, я, предусмотревший нужду не только в больших карманах, но и в маленьком китайском фонарике (не важно, в тайваньском), посветил вверх. Вокруг железного шеста закручивались ступеньки. На всякий случай погасив свет, я шел на ощупь. Железная решетка преградила мне путь – но я даже не успел испугаться, бутафория была явная – ни замка, ни засова; за ней еще одна дверь, снова не заперта (уф…), и я в кабинете Кунце. Гитлер смотрит на меня сердито – я чужой; но залаять не может. Свет проникает через неплотно зашторенное окно, и его достаточно.

Подгоняемый нетерпением и волнением, я набираю номер 81259743 – я еще накануне себя подготовил к тому, что первый вариант, безразлично какой, окажется неправильным: поиски ключей, кошелька, платка я всегда начинаю не с того кармана, так уж у меня «заведено», так случится и на сей раз… Вторая и последняя попытка имела счастливое завершение. Вспыхнула зеленая точка, содержимое сейфа было передо мной: письма, документы, папки, вроде той, что Доротея Кунце при мне доставала. Вот она, кстати. Все написано: «Клаус. Последние почести. 19 января 1942 г.». Но меня интересовало прежде всего, не лежит ли здесь где-нибудь кусок страницы с метрической записью Клауса Кунце и потом – письмо, похищенное у Боссэ.

Надо отдать должное порядку, в котором содержались все бумаги. Вот центральное отделение, сразу видно: вся корреспонденция Кунце в хронологической последовательности, начиная с 1889 года: из Виченцы – к матери, к дяде Кристиану. Между прочим, то письмо, к Элиасбергу, писалось примерно в двадцатых числах января сорок второго. Можно поискать, и я – вообразите себе – нахожу его без особого труда: «Дорогой господин доктор Элиасберг, как глубоко я вам благодарен за слова утешения, в которых мы с Верой сейчас так нуждаемся». И т. д. Однако по-новому читаешь: долг отца, не считаясь ни с чем , оплакивать сына – это о себе. А об Й.: «Он переживает гибель Клауса – которого видел (!) всего лишь каких-то два часа, – как если б это был его собственный сын».