Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 47

Леська ушел к обрыву.

Вскоре появился Голомб и вопросительно остановился перед ним. Леська передал ему ответ доктора.

— Молодец! Теперь иди себе домой. Будет нужно, к тебе придут.

На следующий день в гимназии Леська узнал все, что скрывал от него Голомб. Во время большой перемены весь класс, не выходя в рекреационный зал, столпился вокруг Полика Антонова. Вчера у Антоновых был в го­стях новый начальник контрразведки полковник Демин. Рассказывал, что в евпаторийском районе появилась шайка разбойников, которая совершает налеты на гер­манские пикеты, останавливает поезда, груженные пше­ницей, увозит ее в телегах и раздает деревенским бед­някам.

— Какие же это разбойники? — удивился Леська.

— А кто же? — запальчиво спросил Нолик.

— Ну, как-нибудь все-таки иначе.

— Нэ вмэр Даныла — болячка задавыла! — засмеял­ся Канаки.

— Ну, и как же все-таки твои разбойники? — спросил Леська. — Хоть одного-то поймали?

— Нет еще, но уже многое известно.

— Что же, например?

— Например... Называется эта шайка «Красная кас­ка», а спряталась она в каменоломнях у Володьки.

— Ай-ай-ай, Володька! Как тебе не стыдно!

— Тут не до шуток, — строго сказал Полик. — Ата­маном у них Петриченко, бывший десятник Шокаревых. С ним и его жена Мария.

— Но если никого из них не поймали, откуда же все это известно?

— Ну, знаешь... Таких вопросов не задают.

— Военная тайна? — иронически спросил Леська.

— Да, тайна. Да, военная, — важно отчеканил Полик.

— Про Петриченко — это не тайна, — сказал Юрченко. — О нем уже легенды ходят. Страшный, говорят, озорник. Пришел он раз на базар, подходит к бабе, ко­торая яйцами торговала, взял одно яйцо, разбил и вынул из него червонец. Потом взял другое — и опять червонец. Хотел купить все лукошко, но баба, ополоумев, опро­метью кинулась домой все перебила, но червонцев не оказалось.

— Наверное, по дороге протухли.

Леська помчался к дому Галкиных. Голомб оказался там. Он сидел за самоваром и держал себя по-хозяйски.

— Знакомься, Бредихин. Это — Катюшина мама. Тоже Катерина, но Алексеевна, а моя — Васильевна.

— «Моя»... — ворчливо отозвалась Алексеевна. — Ты вперед женись.

— И женюсь. А шо? Это решено. Сколько можно! Мне уже на минутку двадцать четыре года.

— А вы-то русский? — печально спросила Леську Катерина Алексеевна.

— Русский.

— Вот видите... вздохнула старуха.

— Вы, мамаша, не убивайтесь! начал Голомб. — Шоб вы знали, самые лучшие мужья — евреи, а самые лучшие жены — русские. А как же? Вы только сообразуй­тесь: еврей не пьет — это раз. Значит, ничего из дома не тащит, а все в дом, все в дом. А как еврей обожает своих малюток? Это вам не Тарас Бульба, мамаша. Так вот, русская жена с таким мужем в огонь и в воду! Еврейка, конечно, тоже. Но за это еврейка требует полного под­чинения. А русская все отдает и ничего не требует. Те­перь, мамаша, вы понимаете, какая с нас получится па­рочка? Бредихин, на воздух!

На улице Голомб, похохатывая, сказал:

— Антисемитизм — будь здоров, дай боже! Но я ее обломаю: старушка будет за меня цепляться всеми че­тырьмя руками. Ну, так что у тебя хорошенького?

Леська рассказал Голомбу все, что узнал от Полика Антонова.

— Молодец, Бредихин! — восхищенно воскликнул Голомб. — Это уже один раз Бредихин! Сколько Бредихиных бредихиновались, так такой еще не выбре... не выбере... тьфу!.. не ны-бре-ди-хиновался!

Леська улыбнулся. Голомб нравился ему все больше и больше. Сначала, правда, Леську отталкивала его развязность и чудовищный русский язык. Но постепенно он понял, что в этой развязности нет нахальства, а есть попытка замаскировать ту серьезность, с какой он работает в подполье. Что же до языка, то и в нем есть какая-то приятность: с Голомбом по крайней мере не скучно.

Теперь так, — сказал Голомб. — Завтра ты едешь на ветеринарный пункт, спросишь доктора Ульянова. А он скажет, шо тебе надо делать.

— Значит, ты все-таки мое начальство, а я твой под­чиненный?

— А какое твое собачье дело, кто ты и кто я? Дело надо делать.

К ним вышла Катя.

— Майор, куда ты его посылаешь? Я боюсь за него. Он такой непутевый!

— Шо значит «непутевый»? Малахольный? Так скажи по-русски.

Он обнял Катю за плечи и прижал к себе. Девушка попыталась было отстраниться, но Голомб держал ее крепко, всей пятерней.

— Хорошая у меня Катя, а? Это не Катечка, а на­стоящее объядение. Завидуешь, Бредихин? Так вот: ты будешь иметь удовольствие делать вид, с понтом ты за ней ухаживаешь. Это нужно, шобы всем стало ясно, ка­кого черта ты сюда шляешься. Ведь если выяснится, шо ты приходишь на свидание со мной, это получится такая золотая ниточка для полковника Демина — дай боже, будь здоров. Так шо можешь приносить ей цветки с ва­шей дачи, даже подарочки — ну, там косынку или поясок. Но если ты отобьешь ее у меня, Бредихин, если! только! отобьешь!..

Он сказал это так серьезно, что Леська вздрогнул.

— А зачем ему сюда ходить? Пересыпьские ребята поймают его как-нибудь и убьют до смерти.

— Никто его не тронет. Я объяснил ребятам, шо Ва­сена утопилась из-за меня. Они все хорошо поняли: не могу же я взять за себя сразу обоих двох!

На ветеринарном пункте доктор Ульянов спросил Леську:

— Вы умеете править лошадью, идя с нею рядом?

— Сумею. В крайнем случае возьму ее под уздцы.

— Пойдемте.

Они пошли к бойне, и в Леську с невыносимой силой ударил запах дохлятины. Потом он постепенно различил в вечерней мгле коня с телегой, а на телеге мертвую ло­шадку со вздувшимся брюхом.

— В телеге оружие, тихо сказал доктор. — Его при­крывает этот конский труп, который мы выдаем за ло­шадь, погибшую от сапа. Это для патрулей. Вот вам удостоверение о сапе. Тут все в порядке: печать и подпись врача. Оружие повезете в каменоломню. Па­роль: «Авелла!» Запомните?

— Еще бы!

— Возьмите склянку с нашатырем. Будете по дороге вдыхать.

Доктора окликнули, он пожал Леське руку и быстро удалился.

Леська тронул копя и, держа в руках вожжи, пошел рядом.

Патрули шарахались в стороны, как только Леська произносил: «Сап», и при этом нюхал бутылочку.

— Schmeller, schmeller! — кричали немцы, и он уже просто бежал за своей лошадью.

«Вот! — думал Леська. — Везу дохлую лошадь, и это называется «делать революцию». Скоро буду чистить нужники. А ведь еще так недавно — стычка под Ново-Алексеевкой, бой у Турецкого вала, бой на станции Аль­ма... Неужели вся романтика осталась там?»

Наконец показались каменоломни.

— Ты куда, парень? — окликнул его чей-то голос.

— Авелла! — сказал Елисей в пространство.

Его осветили фонариком.

— Что привез?

— Сапную падаль.

— Удостоверение от ветеринара есть?

— Есть.

— Давай сюда.

Подошли люди, сбросили дохлятину на землю и стали убирать оружие. Елисей увидел винтовки, гранаты, ящи­ки с патронами и части разобранного пулемета.

Лошадь увезли, а Леська спустился с Петриченко в каменоломни. Они шли, освещая путь фонарем «летучая мышь», пока не открылась довольно уютная пещера. Голый стол, табуреты и железная койка.

— Мой кабинет, сказал Петриченко и крикнул: —

Дина!

Появилась женщина в солдатской гимнастерке, по­крыла стол двумя распахнутыми газетами, поставила холодную баранину, две чашки и штоф.

— Это вместо чаю. Чай мы еще не наладили. Не нашли, куда вывести дым, чтобы, значит, не выдавать себя до поры.

— До поры? — удивился Леська. — Да ведь все в го­роде знают, где вы укрываетесь.

— Одно дело знать, а другое — нащупать. Ну, за что пьем, гимназист?

— За атамана разбойников! — сказал Леська.

Петриченко расхохотался.

— Неужто меня так называют?

— Сначала так, а потом будут по-другому.

Выпили.

— Слыхал про великую новость? В Германии рево­люция.

— Ну?! Ей-богу?

— Вильгельм слетел с трона и убрался к чертовой бабушке в Голландию.

— Что же теперь будет с нашими оккупантами?

— Крышка им будет. У генерала Коша пупок дро­жит. Тем более нам необходимо действовать, чтобы они, уходя, не ограбили нас до подметки.

— Понимаю.

Петриченко налил вторую одному себе.

— С тебя хватит, — сказал он просто. — Твое здо­ровье!

Он выпил и поставил чашку кверху дном.

— Провиантом мы обеспечены. Одна продушина вы­ходит во двор Белоуса, как раз у колодца, и вода будет. Вот только боеприпасов маловато. Придется возить сюда дохлятину каждый день.

— Ну что ж. Могу каждый день.

— Нет, тебе каждый день нельзя: ты приметный.

На обратном пути Елисей гоголем стоял на телеге и гнал коня резвой рысью. При встрече с патрулем он высоко поднимал ульяновскую бумажку, но его уже зна­ли и не задерживали.

Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон.