Алексей Шишов - Четырех царей слуга Страница 47

На следующий день стороны заключили между собой перемирие до 1 октября. В походных лагерях противников началось пиршество, благо запасов вина, пива и хмельного мёда имелось ещё предостаточно. В воздух палили из мушкетов и пушек. Пороха не жалели, поскольку никто из военачальников на это внимания не обращал. Больше всего палил из всего, что стреляло, сам царь, приговаривая:

   — На потешной войне жизнь должна быть как на настоящей. Пусть люди к пальбе привыкают.

Генерал Патрик Гордон, обычно пребывавший возле государя, прибавлял вежливо к сказанному:

   — Истинно сказано, ваше царское величество. Привыкнув к вражеской пальбе холостой, фейерверочной, солдат внимания на летящие пули и ядра обращать не будет. Не будет им кланяться на войне.

   — Верно говорено. Стрелять в лагерях всю ночь, пока в моей палатке пир идёт...

В первые дни учения «генералиссимус Фридрих», в миру начальник Преображенского приказа, вместе с бомбардиром-преображенцем Петром Алексеевым расположили свои войска в две полевые линии лицом к противной стороне. Бутырский солдатский полк вместе с потешным Семёновским, чьи синие кафтаны солдат и офицеров хорошо просматривались в поле, составили правый фланг позиции.

Главнокомандующие встретились между собой ещё раз — на Кожуховском поле, окружённые свитами из офицеров. Бутурлин и Ромодановский начали разговаривать, «и дошло меж ими до слов досадительных, и, выняв Иван Иванович пистолет, не взывав обычаем кавалерским, по князе Фёдоре Юрьевиче стрелил, но никакого зла ему не сотворил».

После такого объяснения главнокомандующие послали в атаку друг на друга пехоту. Назойливо и безумолчно затрещали барабаны. Произошла яростная свалка, в которой участвовали и бутырцы. Итогом битвы в поле стало некоторое сокращение численности войск: 45 человек с обеих сторон получили ранения, ожоги и телесные повреждения. Не все из них с поля боя ушли своими ногами — их уносили, взяв с бережением за руки и ноги, в станы, отдавая там под присмотр полковых лекарей. Те ругались, поскольку их сумки с аптечными припасами заметно опустели:

   — И как ты от деревянного багинета-то не отвернулся, аника-воин? А если бы всамделешный, железный? Тогда тебе было каково?

Раненые, как правило, отвечали лекарям на слова укоризны с известной бравадой:

   — Ничего, что он меня деревом оцарапал. Я ему фузейным прикладом всю башку разбил. Подись, уже помер озорник...

«Израненных в потехе», что не хотели идти к лекарям, отправили в обоз вылечиваться командирским приказом. Узнав о числе раненых в дневной свалке, Пётр приказал:

   — Похвалить за доблесть и выдать на человека по чарке белого вина да по четверти пива на двоих.

Гордону после того рукопашного боя вновь пришлось блеснуть мастерством фортификатора. По приказу «генералиссимуса Фридриха» его бутырцы вместе с полком генерала Франца Лефорта построили в ста саженях от «Безымянного городка» бутурлинцев два земляных редута. Их окопали рвами, укрепили плетнём и поставили на валу рогатки.

Считается, что такую идею князю-кесарю подсказал опытный швейцарец. Между главнокомандующим и полковником солдат-бутырцев в шатре первого, за столом, уставленном всевозможными яствами (о которых на настоящей войне полководцы могли только мечтать) состоялся заинтересованный разговор:

   — Ваше сиятельство! Надо стеснить неприятеля в поле.

   — Хорошо, Пётр Иванович. Сейчас вышлю роту гусар, они все в железе. И подсоблю им конными «нахалами» из моих холопей.

   — Так их польский король Иван Иванович атакует своими конными дьяками и подьячими. И может прогнать с поля обратно в лагерь.

   — Тогда мы заключим перемирие с Ивашкой Бутурлиным. И будем думать, как биться завтра.

   — Зачем опять перемирие? Зачем долго думать? Надо строить редуты, пока стрельцы спят после обеда.

   — Где строить-то, на каком берегу?

   — Редуты возводить следует прямо перед неприятельским ретраншементом. Удивить их нашим нахальством надо.

   — Хорошо ты придумал, Пётр Иванович, дорогой ты мой. Так слушай мой приказ генералиссимусский — один редут строить тебе, другой твоему другу сердешному Лефорту Францу. Иди, а я пойду государя, бомбардира Петра Алексеева, порадую такой фортификационной выдумкой. Будет теперь стрельцам теснота в поле, а он их ой как не любит после сестрицы-то свой, царевны Софьи...

Генерал Гордон, послав с приказом князя-кесаря солдата в лефортовский полк, поспешил к палаткам бутырцев. Послеобеденный «долгий» час только начинался, и следовало поторопиться с земляными работами. Иначе из лагеря Бутурлина могли атаковать и побить деревянными штыками-багинетами и тупыми копьями. Стрельцы московских полков были ох как злы на потешных и на бутырцев.

Самодержец в зелёном кафтане Преображенского бомбардира оказался несказанно рад такому продолжению Кожуховских манёвров. Но, глядя прямо в глаза любимому ближнему дворянину, спросил Ромодановского:

   — А, чай, мой любезный, Фёдор Юрьевич, не генерал ли Гордон сию фортификационную затею выдумал? Иль ты её сообразил со своими приказными людьми?

Князь-кесарь перед самодержцем всегда держался в ответах прямо и без всяких боярских хитростей. Большим государственным мужем был во всех отношениях. Поклонившись Петру Алексеевичу, с облегчением от того, что не соврёт царю, сказал:

   — Он, мой государь. Петрушка Гордон придумал. Наш немчина-затейник. Учён больно, не в пример воеводам твоим, государь...

Однако представление шотландского наёмника о том, что русское воинство всегда спит после походного обеда, оказалось ошибочно. Войска Бутурлина старались помешать возведению редутов бутырцами и лефортовцами. Чтобы отогнать противника обратно в лагерь, князь Ромодановский выслал в поле большую часть своей конницы. Произошла немалая свалка.

Стрельцы бежали в свой обоз и стали из-за телег бросать в наседавших конников ручные гранаты. Те сразу отхлынули назад, на защиту строящихся редутов. Пострадавших среди них не оказалось. А одним-единственным раненым во время «гранатного» боя оказался «польский король» Иван Иванович Бутурлин. Кто-то из «злокозненных» стрельцов во время свалки запустил гранатой в своего генералиссимуса. И не промахнулся.

Попытались было провести следствие случившемуся. Но стрельцы «вора» из своих не выдали. И потому «увечье» главнокомандующего отнесли к издержкам воинских манёвров. На недели две Бутурлин, «на забавы и шумство проворный» человек, приутих, на люди лишний раз из своего шатра не появлялся.

Когда об этом происшествии узнал Гордон, то он опечалился по двум причинами. Во-первых, он хорошо знал царского спальника Ивана Бутурлина, не раз сиживая с ним за одним столом и у себя дома, и в Лефортовском дворце. В Немецкую слободу, правда, русский аристократ хаживал только со своим монархом, когда собирались большие кампании.

Во-вторых, нижние чины ни в коем разе не должны были так поступать со своим генералиссимусом. На любой войне в Европе даже попытки к тому незамедлительно карались смертью. Подобных примеров наёмный иноземец на царской службе знал немало. Военный суд злоумышленника в таком случае мог и не судить.

Шотландец Пётр Иванович сказал бомбардирскому капитану Преображенского полка эстляндцу Иоганну Гумерту (он же Иван Гуморт), который принёс ему такую новость:

   — Его величеству царю Петру надо распрощаться со старым войском. Московские стрельцы хорошо драться за него не будут. Армия должна состоять из настоящих солдат, а не из владельцев столичных торговых лавок, огородов и бань...

Иоганн Гумерт, один из первых петровских потешных, один из любимцев русского монарха, не без усмешки ответил:

   — Мой государь иллюзий в отношении стрельцов не держит. В скором времени в Москве от царских стрельцов останутся названия только их слобод. Но на то ещё время не пришло. Много их, полков стрелецких-то, особенно в городах окраинных.

   — Сейчас их много. Когда солдатских полков будет больше, то и стрельцов станет меньше. Развести бы их по новоприборным полкам всех, то-то легче стало воевать...

Озабоченный Гордон вызвал к себе в палатку не рядового ротного поручика или капитана, а батальонного командира.

Такого же наёмного, как он, «немца» Карла, по отчеству тоже Иванович, Кауфмана. И приказал ему:

   — Господин подполковник! Как дело дойдёт до ужина, поедешь к нашему неприятелю. Если не будут пропускать к Ивану Ивановичу, то скажешь, что послан от меня к польскому королю с поклоном. Выскажи моё искреннее соболезнование после случившегося. Отнесёшь ему от меня рейнского вина бутыль.

Когда батальонный начальник уже выходил из палатки, генерал добавил вослед:

   — Скажешь царскому ближнему человеку, что я сильно печалюсь о его здоровье...