Алексей Гатапов - Тэмуджин. Книга 3 Страница 48

Он с улыбкой оглядел освеженные вином лица тысячников, посмотрел на Мэнлига. Тот, радуясь с ним вместе, заговорщически подмигнул ему. Тэмуджин, сдержанно кашлянув в руку, поправил голос.

– Ну, теперь я вам скажу свое главное слово.

Все притихли, убрали с лиц улыбки, обращая на него взоры.

– За эти годы мы своими глазами увидели, к чему приводит то, что нет порядка в племени. Мы все увидели, что хуже нет жизни чем та, когда родами правят глупые и подлые люди. Власть, видно, часто попадает к таким, у кого гонор и жадность выше их ума, кто не умеет продумать, к чему могут привести их дурные порывы. Вы помните, как мои дядья из-за своей жадности и гонора бросили нас одних в степи и к чему привело такое их поведение? Их перестали уважать, они лишились достоинства и скоро оказались в руках этого безумца Таргудая. Сам Таргудай затеял набег на онгутов, но не подумал, чем это может обернуться – те пришли с ответным набегом, да еще привели с собой татар и чжурчженей. Этой зимой он ничего лучшего не придумал, как воевать с южными монголами и тысячи соплеменников погибли, а нойоны до вчерашнего дня не знали, что делать и как дальше жить. Я вам хочу сказать, что вся беда – от подлых и глупых людей. От них страдают ни в чем не повинные соплеменники. Поэтому в своем улусе я без разговоров буду удалять от власти глупых и подлых, и буду возвышать умных и честных. Это я говорю вам заранее и открыто, чтобы вы все знали, что я за человек и чего вам от меня ждать. Кто не согласен со мной, тот пусть сразу признается в этом и уходит с места тысячника, сотника и десятника, пусть живет своим айлом, я никого не буду притеснять. Это будет единственное, что я потребую от моих подданных, когда я подниму отцовское знамя. Но если вы, тысячники моего отца, люди умные и способные понимать, что для улуса хорошо и что плохо, – а я, глядя по тому, как вы держались после смерти моего отца, думаю, что вы все люди умные и честные, – вам тревожиться нечего, пусть тревожатся подлые, глупые и трусливые.

Нойоны с напряженными лицами крутили головами, искоса переглядываясь между собой. Видно было, как старательно они обдумывали, чем может обернуться такое начало их новой жизни под властью молодого нойона.

XXXVII

Таргудай Хирэлтэг спешил, готовясь к своему курултаю. Давняя, вожделенная мечта стать ханом теперь как будто сбывалась и тем сильнее его гнало нетерпение все побыстрее уладить и сесть на трон.

Вскоре после отъезда керуленских нойонов его вдруг встревожила мысль, что те могут передумать, перекинуться на другую сторону или опять случится что-нибудь непредвиденное, что помешает его восхождению на трон. Тревога эта, прочно засев у него в голове, не отпускала, заставляла его торопиться с делами. И, боясь разрушения так благополучно сложившихся обстоятельств, назначенное на лето торжество Таргудай передвинул на ближнее время, на середину месяца кукушки[21].

«Правда, немного рановато будет, еще не наступит изобилие, – раздумывал он, – и скот не наберет жира, да и молока еще немного… Но ничего, главное, побыстрее привязать к себе этих керуленских собак и тогда они никуда от меня не денутся».

Он решил при восхождении на ханство потребовать с них клятву на крови тем же тринадцати богам Асарангина, в заговоре с которыми обвиняли керуленских борджигины. До подробностей обдумав все, он решил заставить их принести восточным богам жертвоприношения людьми – многими юношами и девушками, брызгая кровью, поднося сердце и печень, чтобы крепче была их преданность, чтобы потом они боялись нарушить свою клятву.

Дел по подготовке к принятию ханства было много. Со всех борджигинских куреней были созваны в ставку лучшие умельцы по дереву, чтобы готовить новую ханскую юрту – огромную, двенадцатистенную. Несколько дней тайчиутские мужчины толпами ездили по ближним лесам и набирали отборные прутья для решеток, возили тоненькие жердочки для крыши. Умельцы отбирали из них все лучшее, точили их, вырезали и подравнивали один к одному. Во многих юртах куреня трудились женщины, разномастным конским волосом расшивали узоры на белом, как сметана, войлоке, готовили покрытие для нового ханского жилища.

По табунам и стадам ездили нукеры Таргудая, отбирали овец и кобылиц для пиршественного мяса, отгоняли их на лучшие пастбища – нагуливать жир. У рано ожеребившихся кобылиц, у отелившихся коров отнимали детенышей, забирая у них едва появившееся молоко – на архи. Готовились к пирам и другие борджигинские нойоны и зажиточные соплеменники, они тоже отбирали приличный скот из своих стад, чтобы внести свою долю в общий котел.

К Таргудаю вновь зачастили в гости борджигинские нойоны. Теперь они наперебой спешили показать ему свою преданность. Таргудай, про себя презирая их за переменчивое нутро, зло посмеивался над ними:

«Испугались, засуетились, когда увидели, что другие и без них поднимают меня на ханство, а раньше-то все раздумывали да прикидывали, боялись за свои шкуры… Ну, ничего, многим из вас я потом еще припомню…».

Однако, как ни хотелось ему открыто посмеяться над ними, потешить жаждущее торжества свое сердце, он, спрятав обиду глубоко, в самый низ злопамятной своей души, на лицо себе неизменно надевал радушную улыбку и приглашал всех гостей в юрту, угощал и занимал их разговорами.

В эту-то пору и прибыли к нему послы кереитского хана.

Было уже позднее утро и солнце поднялось на половину локтя, когда Таргудай, только что выпив полную чашу арзы, поправив голову после вчерашнего разговора с гостями, оронарскими нойонами, собирался посмотреть отару овец, выделенных для будущих пиров, пасущихся недалеко от куреня.

Сев на своего старого вороного жеребца, он успел только выехать из айла, как увидел приближающихся с южной стороны двоих всадников, в которых узнал своих табунщиков. Те двое пасли его лошадей на расстоянии полудня пути, и Таргудай встревожился, увидев их в курене.

«Уж не табун ли потеряли?.. Или волкам на съеденье отдали?» – жаром обдали его злобные мысли, и он сжал в руке плетку, жаждая при первых же их словах беспощадно избить негодников.

Табунщики, подъехав, спрыгнули с лошадей и поклонились.

– Таргудай-нойон, – обратился к нему старший из них, мужчина лет сорока, поблескивая радостными глазами, – к вам едут послы от кереитского хана. Сегодня утром они подъехали к нашему стойбищу и назвались нам. Мы тут же сели на коней и поскакали вперед, чтобы предупредить вас. Они, надо думать, идут по нашему следу и скоро будут здесь.

Таргудай был опешен и с трудом вникал в услышанное.

«Кереитский хан?.. Что ему нужно от меня? – его охватила тревога, однако, подумав, он успокоился: – Ладно, видно, что не с войной идет, если шлет послов. Да тут для меня и честь немалая, если не к кому-то другому, а ко мне захотел обратиться кереитский хан, значит, меня считает за старшего среди монгольских нойонов…».

Обрадованный, он вернулся в свою юрту и вызвал жену.

– Послы кереитского хана едут ко мне, – сообщил он ей не без гордости, – быстрее готовь стол, надо их принять достойно…

Та, опаленная радостным испугом, рванулась в молочную юрту, грозным окриком на ходу подзывая рабынь.

Таргудай, подумав еще, послал за своими тайчиутскими братьями и ближайшими нойонами. «Пусть увидят, – ощущая на сердце сладостное чувство, думал он, – какую честь мне оказывает кереитский хан. Тогда-то уж до них дойдет, наконец, кто я перед ними и кто они передо мной».

Первыми прибывших к нему двоих молодых племянников он послал встречать ханское посольство.

«Хан просто так не пошлет своих послов, – додумывал он между делом, – может быть, он хочет пригласить меня в какой-нибудь поход на меркитов или татар… А почему бы мне и не пойти с ним? Вместе с борджигинскими да керуленскими родами у меня немалое войско может набраться… Это все к тому идет, чтобы мне стать монгольским ханом. Не иначе, сами небожители ведут к этому…».

Вспомнив, что он все еще сидит в будничной одежде, Таргудай сорвался с хоймора, срывая с себя поношенный ягнячий халат, открыл большой сундук, охапкой вывалил из него бархатные штаны и рубахи. Выбирая те, что почище и поновее, он темными от застарелой грязи руками мял мягкую ткань, рассматривал на свету.

Переодевшись, он засунул за шелковый пояс тяжелую серебряную мадагу и, одев новую соболью шапку, вгляделся в медное зеркало. На него смотрело начинающее стареть, уже изъеденное морщинами, но все еще полнокровное лицо матерого самца. «Ничего, меня еще надолго хватит, – подумал он удовлетворенно. – Есть во мне еще силы…».

Послы прибыли к полудню. В айле Таргудая к этому времени, съехавшись, толпились ближние тайчиутские, киятские, сонидские и другие нойоны, всего их набралось полтора десятка вождей. Предупрежденные о ханском посольстве, все были приодеты в лучшие одежды. Пышные лисьи и выдровые шапки на них блестели новым мехом, посеребренные ножи и огнива висели на шелковых поясах, поблескивали на солнце тусклыми лучами. Лица у всех были взволнованы, все понимали важность того, что сейчас должно было свершиться на их глазах: посол самого кереитского хана будет говорить с тайчиутским вождем!