Кристиан Камерон - Тиран Страница 48

Но на нас идет не Александр. Это, вероятно, будет даже не Антипатр — опытный полководец, позвольте заметить. Это будет один из младших военачальников, уцелевших в персидских войнах и стремящихся к славе — к тому, чтобы прославить свое имя на пути к морю. У этого военачальника будут два таксиса, причем один — из новобранцев. Дополнительно у него будет отряд, куда Антипатр поместит всех возмутителей спокойствия, всех, кого он хочет выслать из страны. С ним придут фракийцы, геты и бастарны. Даже если мы не сможем нанести ему поражение, мы сможем удерживать равнины так долго, что у него не будет времени на осаду города.

Все молча возлежали на ложах, слушали и пили вино. Киний дал понять, что закончил, усевшись на свое ложе. Он был опустошен. Чувствовал себя, как школьник, который читал речь и забыл какую-то ее часть. Он пожал плечами: учитель риторики за такое высек бы его розгами.

— Вот как я себе это представляю, — сказал он, чувствуя слабость такого итога.

Встал Клеомен. Он лежал на ложе один. С ним пришел сын, но Эвмен предпочел разделить ложе с Киром. Остальные собравшиеся либо подчеркнуто не замечали Клеомена, либо раболепствовали перед ним. В отличие от Никомеда и Клита, которые были соперниками в торговле и политике, но наслаждались обществом друг друга, Клеомен держался отчужденно, как будто не хотел, чтобы его мысленно связывали с конкурентами.

— Гиппарх говорит хорошо — для наемника. — Он с аристократическим отвращением осмотрел комнату. — Я тоже мог бы посетить чей-нибудь город и сообщить его гражданам, что они ценой огромного риска могут получить очень малую выгоду. Но хотя ты, Клит, и ты, Никомед, сговорились, чтобы дать этому человеку слово, я говорю: он чужак, у которого на кону стоит очень мало — уж точно меньше, чем у меня. Зачем человеку моего положения развязывать войну с Македонией? Наш наемник столь высоко ценит свое ремесло, что хочет всех нас сделать такими же. Говорю вам: его дело — развязывать войны. У меня нет для этого ни умения, ни охоты. Те, У кого есть собственность, в этом не нуждаются. А если мне нужно что-то сделать, я покупаю — наемника. — Он осмотрелся. — Вы глупцы, если думаете, что ваш маленький конный отряд хоть минуту выстоит против македонцев. Люди вроде вас не должны воевать — вам пристало торговать. Ахилл был глупцом, и Одиссей немногим умнее. Пора повзрослеть. Примите неизбежные перемены. Пусть этот город растет и процветает, как ему положено, кто бы им ни правил. И оставьте сражения наемникам.

Он криво улыбнулся Кинию.

— Когда я нанимаю воина, я стараюсь найти менее высокомерного, менее честолюбивого, превосходно знающего свое дело, а не высокомерного ломаку, пьяницу и хвастуна, которого Александр выгнал из своего войска.

Он сел, и собравшиеся загомонили. Все смотрели на Киния. Он чувствовал, как глубоко задела его речь Клеомена — ранив его гордость, пошатнув уважение к нему самых верных сторонников.

Но несмотря на гнев в сердце, несмотря на страх и ярость, от которых сводило кишки, Киний все-таки давно и хорошо научился разбираться в афинской политике — и в доме отца, и в рядах гиппеев. Он наполнил свою чашу, совершил возлияние, сопроводив его молитвой Афине, и снова поднялся — внешне спокойный, но в душе разъяренный и обиженный. Даже опечаленный. Желудок словно поднялся к горлу. В чем-то это хуже схватки — в бою тебе на помощь приходит демон, укрепляет твои мышцы и сухожилия, а в споре человек, который был твоим другом или по крайней мере иногда союзником, вдруг обрушивается на тебя с оскорблениями.

Лицом к лицу. Как в бою.

Киний вздохнул, чтобы успокоиться.

— Я уверен, Клеомен говорил из лучших побуждений, — сказал он. Этот легкий сарказм, совершенно не похожий на то, чего от него ожидали, заставил всех замолчать. — Клеомен, это я пьяница и хвастун, о котором ты говорил?

Клеомен посмотрел на него, как Медуза Горгона, но Киний взглядом пригвоздил его к месту.

— Скажи — мы все здесь друзья! Должно быть, ты что-то задумал.

Насмешка Киния все еще была легкой.

Но Клеомена это не обмануло. Он заерзал на ложе, как муха корчится на булавке.

Киний приподнял бровь.

— Значит, ты имел в виду кого-то другого? — Он сделал шаг вперед, и Клеомен снова заерзал. — Может, Мемнона? Или Ликурга? А может, моего друга Диодора? Или молодого Аякса, сына Изокла из Томиса? Ты говорил о нем?

Киний сделал еще шаг вперед. У него было предчувствие, что Клеомен — опасный враг, но вражда между ними уже вспыхнула. Ему не переманить этого человека на свою сторону — значит, его нужно разгромить.

— Но ведь ни один из них не служил Александру. Только я. — Он подошел еще ближе. — Или ты говорил вообще о пьяницах и хвастунах, с которыми постоянно сталкиваешься в своем мире?

Клеомен встал.

— Ты знаешь, кого я имел в виду! — сказал он, побагровев.

Киний пожал плечами.

— Я просто наемник, соображаю медленно. Растолкуй.

Клеомен выкрикнул:

— Сам догадайся!

Киний развел руками.

— Я простой воин. Я восхищаюсь теми, кого ты упомянул: Ахиллом и Одиссеем. Возможно, они были плохими дельцами, но не боялись говорить, что думают.

Клеомен вскочил, лицо его стало пунцовым.

— Будь ты проклят, надменный…

Клит хотел вмешаться: оба сжали кулаки.

— Господа, я думаю, мы оставили разумный спор и добрые чувства на дне последней чаши с вином. Это ведь просто спор — никаких обид. Клеомен не хотел никого оскорбить, я уверен, а Киний не собирался называть Клеомена трусом, верно, Киний?

Киний кивнул и со всем афинским высокомерием, на какое был способен — а способности его были велики, — произнес следующее:

— Я не говорил, что Клеомен трус, — сказал он с насмешливой улыбкой. — Я говорил в общем, о длинноволосых аргивянах[65], которые сражались за Елену на ветреных равнинах Илиона.

Несколько гостей зааплодировали. Фигуры речи Киния свидетельствовали об утонченности афинского гражданского образования. Клеомен по сравнению с ним казался деревенщиной и вконец потерял голову. Ни слова не говоря, он схватил шкатулку со свитками, которую принес с собой, и направился к выходу.

— Вы будете оплакивать день, когда впустили этого человека в наш город, — сказал он и вышел.

Несмотря на легкую ленивую улыбку, Киний чувствовал, что у него подгибаются колени, как после отчаянной схватки. Ему хотелось еще выпить. Когда он вернулся на ложе, которое делил с Филоклом, спартанец улыбнулся. Кое-кто задавал вопросы. Но большинство предпочли сменить тему разговора. Оскорбленный Клеоменом Киний много выпил и лег спать пьяным.

И впервые увидел во сне дерево.

Дерево было больше мира; его ствол, как городская стена, поднимался над скалистой равниной. Самые нижние ветви свисали до земли. Это был кедр — нет, черная сосна с гор Аттики.

Вблизи казалось, это не дерево, а совокупность всех деревьев. Землю усеивали опавшие листья и иглы, так что на каждом шагу он погружался по щиколотку, а когда смотрел под ноги, чтобы не споткнуться, видел: листья перемешаны с костями. А под листьями и костями трупы — странно, что кости лежат поверх трупов, подумал он, с ясностью, какая бывает в мыслях-снах.

Он чувствовал, что диковинным образом властен над своим сном, и посмотрел в сторону от дерева, но не увидел ничего, кроме ветвей, свисавших к земле, и почти полной темноты за деревом. И листья, и кости, и все остальное — все мертво.

Он отвернулся и положил руку на ствол. Ствол оказался теплым и гладким, как тыльная сторона Страянкиной ладони, и он…

Проснулся. Встревоженный четкостью сна и его чуждостью. Дерево во сне он видел глазами другого человека. Человека, который не думает как эллин. И это было ужасно.

Он топил свой ужас в работе, в муштре гиппеев, которую не прекратил, несмотря на первую настоящую зимнюю бурю. Известие о приходе Антипатра разошлось по всему городу. Эта опасность грозила всем без исключения, поэтому все: и богатые и бедные — приготовились пережить холодные месяцы, убеждая друг друга, что весной, если Антипатр действительно придет, еще успеют убежать.

Через неделю Мемнон провел сбор городских гоплитов, первый за четыре года. Архонт запретил такие сборы, потому что боялся гоплитов, оказавшихся в одних руках, как боялся всего остального, но Мемнон настаивал на сборе и однажды настоял.

Городские гоплиты выглядели лучше конницы. Брони на них было больше, чем у гоплитов Афин или Спарты. Тридцать лет войны в Аттике и на Пелопоннесе научили греков надевать меньше доспехов, зато быстрее передвигаться, но гоплиты Эвксина не участвовали в этих кровавых войнах и явились на сбор в бронзовых кирасах, поножах и шлемах своих отцов.

Они собрались на открытом поле к северу от пригородов и три часа утаптывали снег и стерню. Несмотря на четырехлетний перерыв в занятиях и присутствие нового поколения, которое никогда не обучалось, они производили неплохое впечатление. На флангах у них стояли триста наемников, среди них — ветераны войны с Гераклеей.