Уильям Нэйпир - Аттила Страница 48

По единодушному согласию способный, энергичный, неразговорчивый младший брат Алариха Атавульф был провозглашен вождем. И готы, отказавшись от мечты (показавшейся им заранее обреченной на неудачу) завоевать Сицилию, вернулись на север, в Рим. И там, к всеобщему изумлению и язвительным насмешкам, населению города и готам вскоре было объявлено, что Атавульф, в знак достигнутой гармонии между готами и римлянами, берет в жены прекрасную принцессу Галлу Плацидию, сестру императора Гонория, безупречную девственницу в возрасте всего лишь двадцати двух лет.

9

Руины Италии

Во время этих беспокойных для Рима дней — которые, казалось, вполне могли стать для него последними, — Палатинская гвардия продолжала поиски мальчика-варвара с раскосыми глазами и щеками в синих татуировках и шрамах, пустившегося в рискованный побег по руинам Италии.

Мальчик не сдавался, даже обложенный со всех сторон.

Дряхлый мул сдох, и он украл коня. Он загнал его до смерти, и на рассвете украл другого. От зари до сумерек он покрывал сотню миль и нередко ехал ночами, продираясь сквозь густые леса Итальянских гор и спускаясь вниз, в населенные долины, только чтобы украсть что-нибудь. Он умудрялся выжить, несмотря на анархию и войну, иногда сражаясь, как загнанный в угол зверь, с бродягами, бандитами или дезертирами, жестокими и похотливыми. Он сражался, воровал и лгал, прокладывая себе путь сквозь пожары и разорение Рима, и с каждой победой становился сильнее. В эти безрассудные недели он был счастливее, чем когда-либо во все скучные и горькие годы при безопасном и благоуханном дворе Рима.

Его ожидала собственная страна: горячо любимые, продуваемые всеми ветрами равнины Скифии, широкие реки и бескрайние, густые сосновые леса, палатки из черного фетра и повозки в лагерях, разбитых его народом. Охота на вепря, охота на волков, синие небеса лета и ужасные заснеженные зимы. И он ехал со счастливым сердцем сквозь хаос и руины Италии, направляясь на север, на родину. Ничто не могло ему помешать. Ни молнии, ни бандиты, ни уличные забияки, ни голод, ни жажда, ни летнее солнце, ни зимние снега, на даже сам великий Рим. Он стал единым целым со своим отцом Астуром и бессмертными небесными богами и, убивая, чувствовал, что сможет создавать с той же легкостью и с большим наслаждением, чем уничтожает. Ибо таков путь неизвестных и переменчивых богов.

Он не всегда путешествовал в одиночку. Как-то прохладным осенним утром он проснулся и, к своему большому раздражению, обнаружил, что на лесную прогалину, где он остановился, незаметно пробрался горбатый старик. Дряхлый незнакомец склонился над его костром, подбрасывая в него своими костлявыми веснушчатыми руками сухой хворост и раздувая его заново.

Старик бесстрастно наблюдал, как мальчик выбрался из-под одеяла и схватился за меч. Он был бородатым, с крючковатым носом и глубоко посаженными глазами, с суровым лицом без капли веселья. Он заговорил, и голос его был хриплым и скрипучим, как это случается с отшельниками и пустынниками.

— Нет нужды в мече, мальчик. Не в эти Последние Дни.

Аттила нерешительно положил меч и подошел к незнакомцу.

— Как тебя зовут?

— Слуга слуг Господних.

— Это не имя.

Старик произнес раздраженно, глядя в огонь:

— Иоанн, раз это тебе так необходимо. Я, недостойный, ношу имя четвертого составителя Евангелия. — Он осенил себя крестом. — А теперь дай мне поесть.

— Еды нет.

— Ты лжешь.

Теперь разозлился мальчик:

— Я не лгу!

— А что это за отметины у тебя на лице? Что за неподобающие христианину метки, испортившие твой облик на манер самых презренных и нечестивых варваров?

Аттила потрогал шрамы.

— Мои татуировки при рождении, — ответил он. — Их нанесла мне мать час в час через десять дней после того, как перерезали мою пуповину. После того, как прошло десять дней, стало понятно, что боги не позовут меня назад, в Вечное Синее Небо.

Старик уставился на него с ужасом. Потом вскочил на ноги и вцепился в плечо мальчика костлявыми, когтеподобными пальцами. Глаза его слезились от возраста.

— Да спасет тебя Бог Израилев, и да спасут тебя все апостолы, и да спасут тебя все святые, и да вступится за тебя Богородица, и да спасет тебя от огня! Ибо ты в смертельной опасности, и ждет тебя вечный адский огонь! — Он запрокинул голову и завопил в небеса: — О Господь, будь милосерден к этой нехристианской и неисповедавшейся душе!

Мальчик с трудом вырвал руку, потому что безумный старик вцепился в него, как ястреб в свою жертву.

— Не нужен мне твой Христос, — резко ответил он.

Святой Иоанн отшатнулся, как от удара, и зажал руками уши.

— Астур, мой отец, все видит и все рассудит. И я не боюсь того дня, когда он будет судить меня!

— Что еще за дьявольское имя? Что это за демон? — вскричал святой Иоанн истерическим голосом. — Точно, что на земле демонов больше, чем птиц в небе! О, спаси нас! Не называй его имени передо мной, ибо назвать демона по имени — значит призвать его! — И он снова схватил Аттилу, на этот раз за рваную тунику. Аттила с отвращением посмотрел на него и решил не мешать напыщенным речам. — Существует демоница с тем же именем, ей поклоняются в Сирии и проводят самые грязные и извращенные ритуалы, известные человеку или зверю, в рощах Асты — о, зачем смею я назвать ее имя! Ее глаза обжигают, как огонь геенны, и у нее сотня грудей!

— Астур — это имя бога моего народа, — холодно сказал мальчик, — и, оскорбляя его, ты оскорбляешь меня, и мой народ, и тридцать поколений моих предков, появившихся из его семени.

— Мальчик, ты не понимаешь! — завыл святой Иоанн. — Предки твои горят в аду, каждый из них, прямо сейчас, пока мы бездельничаем на этой проклятой горе! И сам ты в смертельной опасности, ибо будешь гореть в огне, как и они!

Аттила заговорил очень медленно, не отрывая взгляда от перекошенного лица святого Иоанна.

— Ты хочешь мне сказать, что моя мать, умершая, когда я еще был младенцем у ее груди, сейчас горит в твоем вечном христианском аду?

— О, несомненно! — завывал святой Иоанн. — Плоть ее, и та самая грудь, что давала тебе молоко, ее мягкие и благоуханные волосы, ее гибкие члены, ее женственные красивые ягодицы — все это целуют языки адского пламени, и все, все каждый день хиреет и чахнет в этих непоправимых муках проклятых!

Мальчик уже поднял ножны и вытащил меч.

— Уйди немедленно, — спокойно сказал он.

— Я не сделаю этого! — вскричал святой Иоанн. — Сам Господь, Владыка всех небесных сил, привел меня сюда, чтобы блистательно завоевать твою душу! И я завоюю ее во имя Христа, я сделаю это, пока солнце…

Аттила приставил острие меча к морщинистым, обвисшим складкам на шее старика.

— Я сказал, убирайся.

— Я не страшусь тебя, ты, дьявольский грешник! — вопил святой Иоанн, однако его охватила дрожь, напоминавшая испуг. — Я не страшусь тех, кто может уничтожить мое тело, а лишь тех, кто может уничтожить душу!

— Значит, ты болван, — усмехнулся мальчик. — Даже самый маленький ребенок из моего народа скажет тебе, что тело и душа неразделимы, и нельзя извлечь душу из тела, как косточку из сливы. Тело и душа едины, как… как… — он подыскивал образ, — как солнце и закат.

Святой Иоанн уставился на мальчика и застонал — скорбный вой словно поднимался прямо из его живота.

Мальчик чуть сильнее вдавил острие в морщинистую глотку.

— А теперь уходи, — велел он и со слабой улыбкой добавил: — И пусть отец наш, Астур, смилостивится над твоей душой.

Упоминание дьявольского имени подействовало так, как не смог подействовать меч. Взвыв, святой Иоанн повернулся и помчался с прогалины прочь, зажав уши руками; его длинные грязные юбки развевались вокруг костлявых веснушчатых ног.

Начинался дождь. Мальчик свернул лагерь, сел верхом и отправился дальше.

Но и тут святой Иоанн не оставил его в покое. Выглядывая из-за деревьев, он продолжал завывать:

— Ты едешь под крылья демонов, мальчик!

Аттила не обернулся. Он наклонил голову, пробормотал:

— Значит, так тому и быть, — и поехал прочь под дождем.

Он ехал вверх, в горы, среди высоких сосен, чей смолистый запах был так свеж на ветру, во влажном воздухе. Высоко на обнаженной вершине он попал под первый снегопад. Снежинки падали ему на руки и на конскую гриву и быстро таяли.

На ночь он построил простой шалаш из сосновых веток и завернулся в свое единственное одеяло, умирая от тоски.

Ему было холодно и одиноко. И даже когда он заснул, зубы его оставались крепко сжатыми, потому что даже печаль Аттила считал недопустимой.

Он ставил силки из конского волоса на кроликов, высматривая, где они устраивают свои предвечерние пробежки. Он варил птичий клей из семян травы и листьев падуба, а потом намазывал его на ветви деревьев и ловил птиц.