Наталья Головина - Возвращение Страница 48

…Еще этнографически занятное: отношение местных к сосланным. Народ тут основательный и не так чтобы слишком простой в обращении, не спешит открывать себя с наскока. Людей, сосланных «за мнения», слегка боятся, но сочувствуют им.

— Эк барин, говоришь, скоро в деньгах надоти не будет? У самого, поди, нету! — сказал Бакунину торговец на рынке — не с проступившим сейчас же презрением, как у лавочников в Москве, а посмеиваясь и любопытствуя, и продать подешевле за хорошую байку готов, хотя и не прошено о том. Необычные люди тут не странны.

Толковые чиновники, ревизуя край, пользуются сведениями от «политических» для проверки того, что сообщают власти.

Вот также занимательная фигура — его квартирная хозяйка Аграфена Харламовна.

Дом у нее не из самых исправных, зато житье непритязательное, что и требовалось ему сейчас. Бакунину после каменной ниши в камере было бы дико в чиновничьем доме с чайным пансионом и горничными. Она — извозная вдова, ей лет за сорок, но лицо у нее еще молодое, белое, с местной скуластостью, глазок бойкий. Смышленая, все-превсе понимающая. Про Пугача слышала давнее (даже неожиданно в здешней глуши), говорит: «Вот бы у нас пошел! Государство б поставили, не выдали…» Побольше бы таких. Варенец вносит в его комнату — смотрит жалостливо, у русской женщины это необидно выходит. Посоветовала хвойного отвара попить — расшатанные в тюрьме зубы спасать.

Больше Бакунину перемолвиться не с кем. Со здешним «светом» у него не заладилось. «Туземное» общество, кажется, ждало от него разоблачений всесильного генерал-губернатора. Есть тонкое сладострастие холуйства: желать уязвить чужими руками, самим же по праздникам с утра ожидать в передней, чтобы поздравить графа и его семейство; считали, что сосланному терять нечего… Формально честные, они желали бы навести порядок чьими-то усилиями, а иные из них клали в карман средства, отпущенные на размашистые начинания Муравьева, — кто уж разберет здешние дела без следственной комиссии, да и той пришлось бы распутывать долго. Безусловными были только обвинения в том, что Муравьев деспот. Но и талантище… Обеспокоенный что-то оставить после себя в Сибири. Нужно, нужно будить этот край! Бакунин теперь раздражал местное общество по двум причинам: без поясных поклонов входил к генерал-губернатору и — боялись его разоблачений в свой адрес…

Так и тянулось. Один.

Он как-то все не мог примениться к обыденной жизни… Она оказывалась словно бы не по росту великану с саженными плечами, рассеянными и сосредоточенными выпуклыми глазами. Понятнее и проще было в равелине: ключник Евгеньев — его ожесточенный гонитель, да боится подходить близко, а малорослый Хрипотьев, из мордвин, втихомолку иной раз окажет снисхождение, с ним можно было переброситься словом. Жизнь в целом оказалась для него отвычной. Надо было заново учиться ей.

Какие-то всё неприятные открытия вокруг. Кропотливый быт, которого он раньше почти не знал и от которого не ускользнуть… Между тем человек — не только животное (да что там, в довольно высоком смысле: должен выжить) и не только мыслитель, человек — бунтарь! Но не было теперь выхода для этой стороны его натуры. Как и для способностей к музыке, математике, рисованию — зачем они здесь? Разве что для себя самого, малая отдушина. Самообман… Были связаны руки, и не видно поля для деятельности в том его, заветном смысле.

А ведь была в нем подлинная страсть к агитации (насмешливый Сазонов даже говорил: к «демагогии»). Но ведь анархизм, послушайте, из чего-то же он проистекает — из противоположности таким, считает Бакунин, догматическим и жестким системам, как учения Сен-Симона и Фурье, регламентирующим для возможного светлого будущего даже то, как называть домашних животных… Такое взнуздывание человека, давно сказал себе Михаил Александрович, — вещь не русская и более того — не революционная. Так пусть победит красноречивейший и слушатели сами выберут вероучение! И он побеждал… Что же касается доводов о рискованных последствиях его «расшатывающей» пропаганды, то жизнь мудра и сбалансирует. Нужно лишь сдвинуть ее с места! Как вот было у них в сорок восьмом. Он помнит, как он сам и прочие баррикадисты спали тогда по четыре часа в сутки, агитировали и сражались, превратили префектуру мсье Коссидьера в неприступную крепость. О, это была красивая революция!

Здесь же, в Иркутске, в пятьдесят шестом, единственное занятие, которое дает ему что-то вроде самоуважения, — уроки за малую плату двум юным существам — дочерям чиновника-поляка. Им восемнадцать и семнадцать.

Тогда и случилось с ним…

Старшая была как бы киска вкрадчивая, поклонница Гарибальди и с претензией на взгляды, но вскоре вышла замуж за красноярского прокурора: жизнь есть жизнь, и нужно достигнуть какого-то общественного положения. Семейство Квятковских было почти нищее, обе ученицы ходили в домовязаных шалях, и старшая — более светская Софи — снимала перед приходом Михаила Александровича валеночки.

Однажды у него почти в шутку возникла мысль посвататься к младшей — Антонии.

Он? И может быть связан напрочно с женщиной?.. Он, не знающий, что будет с ним завтра, и не располагающий собою вполне? Правда, были ведь женаты Белинский и Герцен, вспомнил он. Дальше ему подумалось: разве что, если бы это нужно было ей… Квятковские бедны, но Антося может сделать хорошую партию, зачем ей? Она стройная, с прозрачной юной белокуростью волос и — словно бы так же — кожи; она однажды у него лацкан на сюртуке поправила (был в самом деле весьма смятый), и это вышло у нее не насмешливо.

Вдруг нахлынуло: он хотел бы, чтобы ее пальчики прикасались! Не влюблен до затмения, нет. Но испытывает нежность. Она напоминала ему давнишнее…

Т а походила на наклоненную ивовую ветку или на воду ручейка — на что-то стройно текучее и податливое, и то же ощущение чистоты исходило от нее. Единственная, в которую, кажется, и был влюблен Бакунин за всю жизнь…

Ему было не до женщин: «Двум богам служить нельзя». Почти не было при нем жизнь озаряющих, и он бывал робок с ними. Та, из молодости, не забывалась окончательно.

Он гостил у своего приятеля в городке Нионе на берегу Женевского озера. Жену его звали Иоганна. У нее слабые легкие, и ей рекомендовано жить в Швейцарии. Глаза у нее были ласковые и волосы — мягкие даже на взгляд… Когда они на лодке вместе катались и случайно соприкасались руками, он терял все свое красноречие, сердился за то на себя и на нее. Уехал, потому что какой же исход? — она жена товарища. Антося ее напомнила… Хотя она — скорее овечка белая, волосы у нее мелко кудрявые, на бумажки накрученные…

Он понял вдруг со всей непреложностью, что ведь можно и вообще не успеть, однажды наконец поймешь такое — и что-то тревожное начинает выстукивать сердце, какого ни на есть счастья хочется… У Пушкина о подобной беде (а счастье, может статься, возможно): «Сердце — то так, то пятак, то денежка!» Это демонические силы в нас… Переворачивающие!

Не ждал, чтобы она могла согласиться.

Антося захотела: овеянная легендами седая голова Бакунина…

И вот он — жених. Учитель-то он был учитель, но тут с робостью слушал мать невесты. Будущая теща была с величественным и темным лицом, доедаемая какой-то болезнью, из исступленно мечтающих достигнуть, наверстать, поправить положение семьи. Странно, что ссыльный и во всем не устроенный будущий зять внушал ей надежды переменить фортуну Квятковских, может быть, на нее непроизвольно действовало нечто крупное и крутое в его облике. Вот же и губернатор собирается поощрить Михаила Александровича и в связи с его женитьбой — разрешает ему устроиться на службу писцом третьего класса для начала.

Как объяснить ей, что это оскорбительно? — думал он. Антония, та втихомолку согласилась, что он не будет определяться в канцелярию.

Одутловатый от смущения, он ходил к Квятковским на положении жениха. Отчего-то для всех было удивительно, что он женится. Шел под взглядами.

Свадьбу справляли с графом Муравьевым… и с квартирной хозяйкой Бордаковой в качестве посаженых. Да отчего же нет, решил он: она не раз спускала квартиранту долг. Муравьев воспринял такое свое с ней объединение как шалость. Антося сидела за столом то ли польщенная, то ли испуганная.

Был куплен Бакуниным домик в несколько полутемных комнат. И он начал учиться счастью в означенных земных пределах — старался ничем не тревожить «маленькую жену» и жить для нее благопристойной жизнью. Иркутские их развлечения не отличались разнообразием: собирать летом грибы или фиолетовую чернику Антосе на кисель, сходить в гости к почтмейстеру… Михаил Александрович поступил также на службу к греку-золотопромышленнику Бенардаки — у него все же посвободнее, чем в губернской канцелярии.

Греку таки пришлось дать честное слово, что он не использует трудности повседневного надзора за собой для побега. Одновременно со свадьбой Бакунин хлопотал о разрешении ему свободного передвижения по Сибири, делая из факта женитьбы некоторую демонстрацию благонамеренности…Но он не оставит Антосю. Его друзья по его просьбе помогут ей затем выехать из Иркутска и перебраться с чужими документами за границу. Впереди у Бакунина еще несколько лет жизни в сибирской ссылке.