Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 49

Степан поглядел влево, посмотрел вправо, покрутил головой, почесал затылок под малахаем:

– Честно скажу, сына: и сам не знаю. Как нашему губернатору, значитца, выпало ехать на край света, так у меня внутре зашелудонило: что ж ты, старый хрен, вольный мастеровой, волей своей не распорядишься? Другие бы и рады на край света пойтить, поглядеть, докуль Расея-матушка крыла свои раскинула, ан из крепости-то не вырваться. А у меня – пачпорт вольной, иди куда хошь. Вот мы и пошли…

– А губернатор тут при чем?

– Пондравился он мне делами своими полезными в Туле, значитца, думаю, в Сибири-то их во сто крат будет поболе. Можа, и на нашу долю что-то падет. В Туле было неплохо, однако понимашь, сына, скушно – кажинный день одно и то же. Душа разности просит, чтобы, значитца, интерес был. С интересом-то и в голове яснее, и рукам ловчее работается…

– А я думал, тятя, ты меня от солдатчины увел…

– От нее, сына, не уйдешь, не уведешь. Да только мы – коробовские, с Иваном Сусаниным односельцы, а царь тогдашний, в благодарность за спасение свое от поляков, освободил коробовских на веки вечные от всех повинностей и от той же солдатчины, значитца. Так что, не боись, Гриня, у нас на энто дело бумага имеется!

С перезвоном бубенцов, с ямщицким посвистом их розвальни обогнала тройка – вороной жеребец-коренник и две гнедые кобылки в пристяжных, ямщик в красной шапке и красном кушаке, перетянувшем черный тулупчик, – знак для станционных смотрителей: лошадей давать в первую очередь. За теплой, простеганной войлоком кибиткой проскакали два верховых с ружьями за спиной – охрана.

– Видать, важная птица, – подал голос Гринька. – Уж не сам ли генерал-губернатор?

– Вряд ли, – философически отозвался отец. – Генералу охрана поболе положена.

– Да от кого ему охраняться-то? Кому он может спонадобиться? Царь вона – помнишь, в Туле сказывали? – один по столице прогуливается, безо всякой такой охраны, а тут – всего-то! – генерал…

– Не скажи-и… Царя народ, значитца, любит и почитает, а генералов… – Степан вздохнул. – Их пущай солдаты любят, им по уставу положено. А что касаемо охраны – так тот же Гришаня Вогул порку ему ни в жисть не простит: не зазря же он тож в Сибирь подался.

– Не говори мне, тятя, про Вогула. Встрену на узкой дорожке – убью! – мрачно заявил Гринька. – Это ведь он купца того порешил и Танюху подставил – больше некому. Жаль, не сразу я додумался, не то бы…

Гринька не договорил, а Степан не стал спрашивать – и так было ясно. Только подумал: и хорошо, что не сразу, а то неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Вогул – не пьянь купеческая, а солдат первостатейный, много чему обученный, Гринька кто перед ним – увалень доморощенный. Силушкой, и правда, не обиженный, однако пустая сила перед хитрым умением не значит ничего. Вогул, конечно, парня не убил бы, любит он его, как брата младшего, но покалечить мог. А, вообще-то, черт его знает, все меняется. Степан знал Вогула с той поры, когда тот еще голоштанным мальцом частенько улепетывал от отцовского ремня по пыльной улочке уездного Ефремова, – мещанские дворы бывшего военного фельдшера Афанасия Вогула и столяра-краснодеревщика Гаврилы Шлыка располагались рядышком на высоком берегу Красивой Мечи; хозяева соседствовали дружно и все праздники отмечали совместно. Афанасий был на два года младше Гаврилы, но женился поздно, когда по ранению был отчислен из армии, а потому сын его Григорий отстал от Степана аж на одиннадцать лет, первой-то у Вогулов родилась дочка Лизавета, как раз на тот день, когда Степке исполнилось пять годочков. И, понятное дело, как она подросла да в стать вошла, начал Степан на нее заглядываться, а она на него, и все бы вышло ладом, однако судьба-злодейка распорядилась по-своему: Гаврила, давненько живший вдовцом, слюбился с тульской вдовушкой и перебрался в губернский город, а Лизавету покалечил бык, сорвавшийся с привязи, да так покалечил, что о замужестве ей пришлось забыть – кому нужна сухорукая да хромоногая жена? Степан рванулся было к Лизавете своей, да отец встал поперек, пригрозил оставить без куска хлеба, а из Степана какой еще был работник – вот он и смирился. Женил его Гаврила на милой и славной Арине, племяннице жены своей новой, нагрузил работой столярной, а тут и Гринька родился – так жизнь и побежала…

– Не был Гришаня таким злым, – вздохнул Степан. – Николи не был. Мальчонкой озорничал, однако добрый был, жалостный. Опосля порки это, значитца… будто бы черт в него вселился, – и невидяще уставился на неспешно проплывающие мимо и назад ели и пихты, бессильно опустившие под тяжестью снега свои мохнатые лапы.

Нет, не напрасно в народе говорят: помянешь черта, а он тут как тут.

Знать не знали Степан и Гринька, что в трех верстах впереди обогнавшая их тройка была остановлена вылетевшими из-за поворота всадниками в овчинных полушубках и малахаях с ружьями наперевес. Охранники и опомниться не успели, как были сброшены на землю и повязаны. Ямщика обыскали на предмет оружия, ничего не нашли и оставили при лошадях. Главарь нападавших, высокий черноусый мужик с пистолетом в руке, распахнул дверцу кибитки – оттуда легким облаком выпахнуло тепло, – скомандовал:

– Все, кто есть, выходи!

Кто-то большой, грузный тяжело заворочался в полумраке, так, что кибитка заходила ходуном, хрипло рыкнул ядреным матом, и в проеме дверцы, весь его заполнив, появилась тяжелая фигура ездока. Черноусый усмехнулся: медвежьи шуба, шапка и унты да в придачу черная с проседью борода до глаз, зло блеснувших из-под нависших бровей, – все придавало сходство с матерым медведем. Но усмешка главаря получилась невеселая.

– Что, опять не тот? – спросил его подошедший товарищ.

– Не тот, – мотнул головой черноусый. – Ты кто? – спросил он «медведя».

«Медведь» перво-наперво огляделся, видимо, оценил расклад сил и неторопливо ответил:

– Гаврила Федорович Машаров, слыхал о таком?

– Доводилось, – кивнул черноусый. – А чевой-то тебя сюда из твоего округа занесло? Никак в Иркутск поспешаешь?

– В Иркутск. Можа, новый генерал-губернатор с промышленным народом замыслит встренуться…

– Значит, он уже проехал? Как же я просчитался! – расстроился черноусый.

– А ты, что ль, на генерала охотишься? – с любопытством спросил Гаврила. Черноусый не ответил. – Да я не выдам, ты не сумлевайся…

– А чего мне сомневаться? – усмехнулся черноусый. – Шлепну тебя и вся недолга…

– А чего меня шлепать? Мы с тобой по одной половичке ходим. У меня к генералу свой счетец – ой, какой! Тебе и грабить меня ни к чему – я те денег и сам дам, сколь понадобится на это святое дело. И людишки у меня по всей Сибири имеются. Назовешься – и помочь любую окажут, я им всем наказ дам. Ну, по рукам, чё ли? Как будешь называться? Заметь, я не спрашиваю, как твое имя, а – как назовешься.

– Назовусь Вогулом. – Ударили по рукам. – Но смотри, промышленник, ежели что не так, – под землей достану.

– К тебе это так же относится, – хохотнул Гаврила. – У меня братовья есть – Федька и Виссарион, они за меня кому хошь яйца оторвут.

– Добро! – засмеялся Вогул. – А теперь расскажи, как твоих людишек находить и чем они помочь могут.

– Ну, для начала пущай твои… подельники моих повязанных ослобонят, – сказал Гаврила. – А то ить, бедолаги, поди-ка, уже ознобились.

Вогул кивнул помощнику на связанных охранников, и тот занялся приведением их в порядок. А сами новые «соратники» отошли в сторонку и обговорили все возможные для предстоящей охоты случаи. Ну, конечно, не все – на то они и случаи, чтобы возникать неожиданно, однако самое важное постарались учесть.

Глава 22

Князь Сергей Григорьевич Волконский, вернее, бывший князь, поскольку был лишен дворянства еще в июле 1826 года, следовательно, без малого двадцать два года назад, стоя перед зеркалом в прихожей, занимался совершенно не княжеским делом, а именно – подстригал свою окладистую седую бороду, когда в дверь внезапно позвонили. Волконские в этот утренний час никого к себе не ждали – не потому, что для визитов время было слишком раннее, а потому, что к ним с визитами вообще редко захаживали. Только из своих, декабристов, – кто по разрешению жандармского полковника Горашковского приедет в Иркутск на лечение или еще по какой неотложной надобности. Первым делом, конечно, Сергей Петрович Трубецкой, которому уже три года как высочайше дозволено регулярно навещать свое многочисленное семейство. Но Сергей Петрович то и дело нарушает предписание жандармского управления: куда как чаще, чем раз в месяц, бывает в домике на Арсенальной, где обретается Екатерина Ивановна с детьми. Рискует – вне всякого сомнения: во власти Горашковского вообще запретить свидания на неопределенный срок, – однако любовь, она жандармам не подчиняется. А Сергей Петрович любит свою ненаглядную Катеньку, как двадцатилетний: Сонечке, вон, четыре годика, отцу ее все пятьдесят восемь, матушке почти пятьдесят, а, того гляди, еще кого-нибудь сообразят.