Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния Страница 49

За дверью зазвучали быстрые летучие шаги. В кабинет, развевая полы наброшенного поверх пеньюара халата, вбежала княгиня Елизавета. На ней не было лица.

– Что-нибудь с Ники?!

– Слава Богу, государь здоров, – помягчев лицом, успокоил жену князь.

– А что случилось? – Она перевела полные тревоги глаза с мужа на раннего гостя.

– Народ на Ходынке подавили…

– Господи, помилуй, – княгиня перекрестилась быстрым широким крестом. – Да много ли?

– Много будет, ваши сиятельства, – глядя на ошмётки глины на ковре, отвечал обер-полицмейстер. – Как бы не с тысячу.

– Тысячу?! Ты сказал – тысячу!?

– Если не поболе. На телегах покойников штабелями возят.

– Воронцову-Дашкову[32] сообщили? – Никак нет. Я сразу к вам, ваше сиятельство.

– Всех подрядчиков – устроителей киосков допросить. Отобрать письменные объяснения. Проследить, чтобы раненым… не было нехватки в лекарствах и перевязочном материале.

Княгиня стояла у дальнего окна. Плечи её сотрясались от рыданий.

В десять часов утра Воронцов-Дашков доложил о Ходынской трагедии государю. Как легко и оправданно вновь коронованный венценосец мог бы обрушить громы и молнии на девственно-белую плешь министра двора! Сорвать с его мундира звезду, бросить на пол. Заорать, чтобы дрогнули стёкла. И все бы одобрили праведный царский гнев.

Как всегда, устроители понадеялись на «авось», «небось» да «ладно». Колодцы стояли открытые со времён французской выставки 1891 года. Рвы поленились засыпать. Прикрыли досками, превратив их в чудовищные ловушки. Из каждого колодца потом извлекут до сорока трупов. Кто додумался наставить киосков для гостинцев около оврага? Почему порядок среди тысяч и тысяч людей обеспечивал всего лишь один взвод казаков? Виновных в трагедии – в суд. В кандалы. В каторгу. Одним махом отсечь себя от виновников трагедии. Использовать гибель несчастных для укрепления авторитета. Все будут в восторге от твёрдой руки юного государя. Народ станет кричать «Осанна!..».

Эти мысли пронеслись в сознании государя, пока он выслушивал сбивчивый доклад министра. Большим усилием воли сдержал «струну личного раздражения», спросил:

– Где генерал-губернатор Москвы?

– Уехал на Ходынку.

– Почему вы не там?

– Остался для доклада вашему императорскому величеству.

– Пригласите графа Палена, – глаза императора блеснули голубым льдом. Он повернулся спиной к собеседнику, поглядел в окно. Воронцов-Дашков ушёл, поражённый выдержкой молодого государя.

– Граф, я назначаю вас главой комиссии по рас следованию ходынской давки, – объявил он во шедшему в кабинет Палену. – Приступайте сегодня же.

Пален поклонился спине государя на фоне окна. «Значит, он хочет знать все объективные причины, коли назначил меня, – подумал граф, отъезжая от царского дворца. – Ему, конечно, известны мои неприязненные отношения с великим князем Сергеем Александровичем. Потому и назначил…».

Пройдя в покои, император застал супругу на коленях перед иконами. Не вставая с колен, она запрокинула к нему залитое слезами и оттого ещё более прекрасное лицо:

– О, Ники, я приношу тебе одни несчастья… Прости…

– Господь милостив, – государь протянул руку, поднял супругу, обнял за плечи. – Я отменю все празднества. Отправимся паломниками в монастырь. Станем молиться за невинно погибших.

– Ты так великодушен, мой император. Я исполню всё, что ты мне скажешь. – Слёзы из её глаз сыпались на мундир, на кисти рук, обжигали.

Узнав о пожелании государя отменить празднества, к нему приехал дядя – великий князь Николай Николаевич. Огромный, сверкающий эполетами, пахнущий коньяком, рыкающий басом, он заполнил собой весь кабинет:

– Ваше императорское величество, на память приходит празднование пятидесятилетия восшествия на престол английской королевы Виктории. При подобных обстоятельствах там погибли четыре тысячи человек. Но все придворные празднества и церемонии состоялись… Нельзя отменить императорский смотр. Войска готовились к нему целых полгода… – Их взгляды скрестились. «Дядя Ники», привыкший, что ещё недавно наследник внимал ему, открыв рот, увёл глаза, подумал: «Чтобы самоутвердиться, он настоит на своём. Я бы на его месте поступил именно так…».

Николай Николаевич низко поклонился и вышел: «Его характер – это дамасский клинок в деревянных ножнах. Кажется, ударь о колено и хрустнут только ножны, но не сталь убеждений».

– Пусть все мероприятия идут своим чередом, – посоветовала мать-императрица Мария Феодоровна. – Отмена празднеств лишь усугубит драму. Пусть мертвецы хоронят мертвецов…

Он согласен с матерью. Лёгкая коляска-виктория мчит государя с супругой на Ходынку. По бокам скачут счастливые своей близостью к императору юные гвардейцы-офицеры. Тёплый ветер в лицо пахнет скошенной травой и конским потом. В два часа дня они поднимаются в павильон со смотровой верандой.

Тысячи молодых солдатских глоток раскатили в весеннем воздухе радостное «Ур-р-ра!». Гремел оркестр. Огромный хор пел «Славься» и «Боже, царя храни». Государь ровен, добр, приветлив. Царица улыбалась, пряча за вуалью заплаканные красные глаза. Музыка, блеск парадных мундиров, речи. Да были ли эти воза с наваленными, как дрова, задавленными, которые отправляли другой дорогой, чтобы они не встретились с коляской императора? Государь, делая вид, что поправляет волосы, трогал пальцами шрам за ухом от удара самурайским мечом. Горячая пульсирующая боль, будто пугаясь прикосновения, на минутку затихала.

– Ники, послушай, что она говорит, – императрица тронула его за руку. – Скажи, что ты видела.

– Ваше величество, – фрейлина императрицы, красавица княжна Орбелиани вскинула на государя огромные чёрные глаза с ресницами-бабочками. – Я сама видела, над полем летал живой орёл о двух головах.

– Орёл? Может, он ожил и слетел с герба? – с усилием улыбнулся император.

– Его привезли с цирком, который даёт представление, – княжна залилась румянцем, глазами прося помощи у императрицы.

– Мне тоже говорили, – откликнулась Александра Феодоровна. – Он дрессированный. Летает и садится на макет царского скипетра.

«Какой орёл? Вороны кружат над Ходынским полем, – подумал император, но, сострадая княжне, сказал: – Да, это, действительно, чудо.

Во время парада войск боль отпустила. Но вечером на балу в резиденции французского посла опять сделалась нестерпимой. Как он не хотел туда ехать! Но хор голосов родных и придворных дружно-неумолим: «Для маркиза де Монтебло это будет удар», «Специально для бала доставлены из Парижа розы и королевские кубки», «Бал в Вашу честь», «Отсутствие Ваше породит слухи о нездоровье… Отношения… Холод… Европа…».

Под бархатные звуки оркестра, превозмогая боль в темени, государь кружится в танце с маркизой де Монтебло. В звуках плавного вальса ему чудятся стоны и плачи. С изъязвлённого незримым терновым венком царственного прекрасного чела скатываются невидимые человечьему глазу капли крови…

Наутро, обвинённый во всех грехах, государь с супругой поедет по больницам проведывать раненых на Ходынке. Из своих личных средств выделит родственникам погибших и раненым по тысяче рублей[33].

В кустах за окном всю ночь до белого света наяривал соловей. Временами боль в грудине стихала, Григорий задрёмывал и чудилось ему, будто соловей сидит на спинке его железной кровати. Просыпался, ворочался, искал положение поудобнее. Наползала тревога: «Стёпка пропал… замяли?.. Стобыков знает, в какой я больнице, сказал бы ему, сто раз бы прибежал… Не дай Бог, до смерти…». За это время Стёпка как бы сросся с ним, стал не только его руками и ногами. Бездомный, безответный Стёпка рядом с Григорием обрёл защиту и душевную опору. Проникся безбрежной к нему любовью. Прежде чем тот успевал попросить попить или достать краски, Стёпка уже делал это. Он был как воздух незаметен и необходим. Храпели, вскрикивали во сне раненые на соседних койках, шумно дышали.

Утром чуть свет началась беготня. Меняли повязки, кормили горячим завтраком. Ждали самого государя-императора. Григорию поставили на тумбочку чашку с кашей и в суете забыли покормить. Сытный запах гнал слюни. После кулеша у костра Григорий не держал во рту и маковой росинки. Мучился, но стеснялся попросить. Задремал и не видел, как от дверей рассыпались по палате врачебные халаты и офицерские мундиры. За две кровати от своей увидел вдруг знакомые по картинкам лица царя и царицы, забился, норовя встать. Император, увидев его, сделал останавливающий жест рукой, подошёл к кровати:

– Каша несладкая? Шедший следом застёгнутый на все пуговицы начальник больницы наклонился к уху венценосного гостя, зашептал.

– Откуда будешь? – спросил ласково государь.

– Из Самарской губернии Бузулукского уезда села Селезнёвки, – твёрдо, как наставляли утром, ответил Григорий, снизу вверх глядя в светлое лицо императора.