Николай Задорнов - Первое открытие [К океану] Страница 49

«Хорошее предзнаменование!» — подумал капитан.

«Это к счастью!» — подумал Казакевич.

Но ничего не сказали друг другу.

К ночи — Кронштадт еще виднелся на поверхности моря — заштилело. Повисли паруса. Бриг замер...

И оттого, что в первый день выхода в плаванье, после торжественных проводов и салютов, корабль в бессилии заштилел в виду крепости, настроение капитана вдруг переменилось так же быстро, как погода. Он вспомнил замечание своего простоватого на вид штурмана и подумал, что в Петербурге есть все современные средства мореплаванья, но они не для тех, кто занимается научной деятельностью.

Только на третий день Кронштадт стал исчезать.

— Ну, серый, — говорил чернявый чубатый боцман Горшков молоденькому русому матросу Алехе Степанову! — теперь Кронштадт скроется, и пять лет земли не увидишь.

Матрос жалко заморгал.

— Как же так? Ведь капитан сказывал — через год на Камчатку придет.

— Они тебе скажут — год, а пройдет ровно пять лет! Уж ты меня слушай. Я тебе говорю: теперь пять лет земли не увидишь.

Матросик с тоской смотрел на исчезающую в море полоску земли.

— Правые кливер[139]-шкоты обтянуть! — раздалась команда вахтенного офицера.

— Пошел правые брасы! — закричал боцман и с размаху хлестнул Алеху по спине цепочкой от боцманской дудки...

Глава тридцать третья

ПОД ПАРУСАМИ

Барометр падал, шел дождь. Утро занялось пасмурное.

Прошли остров Сескар. Небо прояснилось, оно явилось светлое, но холодное, словно вымытое дождем, и по нему, при резком холодном ветре, клочьями мчались синие облака. Ветер стал меняться.

— Делается вест, — говорил с досадой капитан своему старшему офицеру. Начинались первые хлопоты и неприятности, и хотя их надо было ожидать, но и настроение, как стрелка компаса, показывало дальнейшее ухудшение.

Вдали, роясь в волнах, как и «Байкал», с трудом шли против ветра купеческие суда. Десятки их виднелись, клонясь в разные стороны, когда волна подымала «Байкал». Казалось, ветер разметал корабли по всему морю. Вокруг потемнело, нашли облака.

«Спустилась пасмурность», — записывал в журнале молодой штурманский офицер Попов, сдавая вахту.

К ночи ветер стал крепчать. Капитан приказал рифить паруса. В полночь взяли еще один риф.

На рассвете вместо огромного и широкого полотнища на мачтах были видны уменьшенные, словно ссевшиеся от дождей, квадраты зарифленных и дотемна замокших вздувшихся парусов.

Гнутся косые кливера, и кажется временами, что все судно ложится бортом на волны, как маленькая яхта. А волны сегодня темней и выше.

Матросы собраны с разных судов. Сколько было хлопот с набором команды! Есть и старые знакомцы. Иван Подобин — служил с капитаном на «Авроре» и вызвался одним из первых идти с ним на службу в Восточный океан. Год службы там пойдет за два. Капитан являлся на суда в Кронштадте, вызывал добровольцев. Объявлял про льготы. Но неохотно отдавали капитаны хороших матросов. А Невельскому нужны были только лучшие. Взяли трех штрафованных. Эти шли в Охотск без всякой надежды на льготы. Еще назначены для отвоза в восточные порты мастеровые. И они бывали в плаваньях, начинали службу на кораблях матросами и в большинстве списаны с кораблей. Сейчас всем находится дело. Чувствуется, что вояж будет нелегкий.

Офицеры тоже с разных судов. Некоторые назначены по протекции, идут с интересом и охотой все. Всем полагается лишний чин за переход, а в случае успеха могут некоторые схватить и по два.

Петр Казакевич, Грот и Гейсмар — аврорцы... Старший штурман Халезов — ворчун, иногда подкусит кого-нибудь из мичманов.

Временами капитан подымает рупор, и от его резкого крика подымаются люди и разбегаются, шарахаются на мачты и по кораблю, как бумажные фигурки от сильного дуновения ветра.

Капитан приглядывается к матросам. Он опасался за них, им силы еще нужны впереди. При кругосветных переходах всегда болеют матросы. Редко-редко не вырвет из экипажа жизнь цинга или простуда с воспалением легких.

Судно с трудом шло против ветра.

— Не проигрываем ли мы, Петр Васильевич? — говорит капитан.

— Понапрасну маем команду! — отвечает Казакевич.

— Давайте спускаться к Сескару.

Невельской видел, что люди стараются, выбиваются из сил, все устали.

Судно переменило курс. До Сескара дошли быстро. За островом кинули якорь. Ветер теперь бил с берега. Вдали море волновалось, там, на горизонте, подымались целые горы воды, а тут тихо. Чуть рябит вода между «Байкалом» и близкой отмелью берега. Видны голые мачты многочисленных судов, также укрывшихся от ветра.

В кубрик спустился лейтенант доктор Берг и боцман.

— Ноги сухи? — спросил доктор у матроса Шестакова.

— Так точно, сухи! — вскочил матрос.

— А ну, попробуй, — велит доктор боцману.

— Садись! — приказывает боцман.

Широкогрудый, костлявый Конев еще переодевается в сухое белье. Матросы снимают после вахты сырую одежду, развешивают здесь же над печкой.

— Шестаков, зайди к капитану. Он велел, как сменишься...

— Ты грамотный? — спросил Невельской у матроса.

— Малограмотный, ваше высокоблагородие!

— Ведь ты пишешь письма товарищам...

— Пишу.

— Говорят, любишь задачки решать?

— Так точно...

— Хотим готовить тебя на механика. Будешь заниматься со мной и Петром Васильевичем.

На ночь команде выдали горячий глинтвейн. Кок разливал черпаком в чашки.

Весь день простояли на якоре. К Сескару подходила все новые суда и бросали якорь.

«Часто бывает у нас — начнем горячо, — думает капитан, вставая из-за своего стола с книгами, — а не умеем довести дело до конца! Столько у нас не сделано, не учено с детства как следует, народ темен, чиновники пьянчужки, за что ни возьмись — все валится... Дела слишком много. Кажется, век не управишься. Спохватишься, возьмешься, а вокруг сплошные дыры. Три дня потеряно... Утешимся, что первый блин всегда комом».

Он поднялся на палубу.

— Как, Подобин, отстаиваемся?

— Так точно. Дело обычное, Геннадий Иванович. В Балтийском море от порта до порта всегда неделями ходили в эту пору.

Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.

Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.

Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.

Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.

Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.

Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.

Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»

Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.

Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...

Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.

Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.

У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.

— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.

— Который раз мы с тобой идем здесь?

— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.

Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.

В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...

Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.