Иван Ефремов - Таис Афинская Страница 49

Леонтиск провел ногтями по спине Салмаах, сильно надавливая. Лошадь вздрогнула и потянулась. Тессалиец вскочил на неё и понесся по равнине. Ровный стук копыт заставил знатоков одобрительно закивать, однако начальник тессалийской конницы возвратился недовольный.

Тряская рысь! Смотри — передние копыта, хотя крупнее и круглее, но не больше задних. Бабки слишком крутые скоро стопчет копыта на каменистых дорогах Сирии…

Таис, подбежав к кобыле, обняла её за шею, с готовностью защищать свою любимицу.

— Неправда! Она хороша, ты сам восторгался ею на празднике. Смотри, как она стоит — нога в линию ноги.

— Ноги длинноваты, лучше бы покороче…

— А какая широкая грудь.

— Да, но узковат зад. Потом смотри — у неё длинный и вытянутый пах, на всю ладонь и ещё два пальца. Хоть ты и легка, но если делать по двадцати парсангов, то у неё не хватит дыхания.

— Прежде всего не хватит у меня. Иль ты равняешь меня с собою?

Тессалиец расхохотался, вертикальная морщина под его переносьем разгладилась, насупленные непреклонные брови поднялись, и афинянка увидела в — грозном воине совсем молодого человека, почти мальчика. В противоположность спартанцам, считавшим зрелость лишь с тридцати лет, македонцы начинали служить воинами с 14–15 лет и к 25 годам становились закаленными, всё испытавшими ветеранами. Начальник тессалийской конницы, видимо, также был юным ветераном, как многие высшие начальники Александра.

— Прости меня. Ты привязана к своей лошади, как и должен каждый истинный конник. И Салмаах совсем неплохая лошадь. Всё же, если поедешь в Азию с нами, тебе следовало бы обзавестись другим конем, а Салмаах останется при тебе, хотя бы для танцев.

— Откуда я возьму другую лошадь! — сказала обиженная за свою кобылу Таис. — Да ещё лучше моей красавицы…

Она похлопала Салмаах по крутой шее, а та покосилась недобрым глазом на Леонтиска, будто понимала, что её унижают.

Леонтиск переглянулся с Птолемеем, и македонец махнул кому-то рукой.

— Эй, привести коня госпоже Таис!

Гетера не успела ничего спросить, как откуда-то послышался чеканный дробный топот. Мальчик, сдерживая рыжего с медным отливом коня, вынесся вперёд и едва осадил горячую лошадь, запрокинувшись назад и налегая на поводья.

Этот конь был весь медно-рыжий без единого пятнышка, блестящий, переливающийся искрами. Но подстриженная грива и пышный, тонкий у репицы хвост, почти чёрные, отливающие синим такие же глаза и копыта удивительно украшали животное. Афинянка никогда не видала лошадей такой масти.

Таис сразу бросились в глаза удлиненное тело с крутыми боками и более короткие, чем у Салмаах, ноги, передние с большими, чем у задних, копытами. Длинная отлогая лопатка, длинная холка, широкий круп — все эти достоинства были очевидны и не знатоку. Поднятая голова и высоко несомый хвост придавали коню особенно гордый вид. Из-за широких раздутых ноздрей морда лошади казалась серьёзной, почти злой. Но стоило поглядеть в большие добрые глаза животного, как опаска исчезала. Таис смело подошла к коню, приняв поводья из рук мальчика, потрепала его по шее, и рыжий жеребец издал короткое, легкое ржание.

— Он признает тебя! — довольно воскликнул Птолемей. — Ну что ж, владей! Я давно присматривал для тебя энетского коня таких качеств, что встречаются у одного на сотню самых чистокровных.

— Как зовут его?

— Боанергос (Дитя Грома). Ему шесть лет, и он хорошо выезжен. Садись, попробуй.

Таис сбросила военный плащ, в который куталась от ветра, ещё раз погладила рыжего жеребца и вскочила ему на спину. Конь словно ожидал этого и сразу пошел широкой размашистой рысью, всё сильнее ускоряя ход. Удивительное дело — после рыси Салмаах Таис почти не чувствовала толчков. Лошадь покачивалась из стороны в сторону, ударяя двумя копытами одновременно. Заинтересованная афинянка заметила, что лошадь переставляет сразу обе ноги одной стороны — переднюю левую с задней левой, переднюю правую с задней правой. Это был иноходец — род лошадей, на которых Таис ещё не ездила.

Восхищенная бегом иноходца, Таис обернулась, чтобы послать улыбку великим знатокам лошадей, и невольно крепче свела колени. Чуткий конь рванулся вперёд так, что афинянка слегка откинулась назад и на мгновение оперлась рукой о круп лошади. Её сильно выступившая грудь как бы слилась в одном устремлении с вытянутой вперёд шеей иноходца и прядями длинной гривы. Волна свободно подвязанных чёрных волос гетеры заструилась по ветру над развевающимся чёрным хвостом рыжего коня. Такой навсегда осталась Таис в памяти Леонтиска.

Как бы желая показать, на что он способен, рыжий иноходец несся быстрее ветра, ровно неся туловище и раскачиваясь из стороны в сторону. Всё чаще становилась дробь копыт, но не уменьшался размах хода, и Таис казалось, что земля сама мчится под ноги замечательного коня. Чуткое ухо танцовщицы не могло уловить ни одной ошибки в точном ритме, который напоминал гетере полузвонный темп танца менад в празднество Диониса — два удара на одном звоне капель быстрой клепсидры, употреблявшейся для расчета времени в танцах.

Рыжий иноходец выбрасывал передние ноги, будто стремясь захватить побольше простора. Таис, преисполнившись нежностью, гладила его шею, а затем стала осторожно сдерживать порыв коня. Боанергос повиновался не сразу. Лишь после того, как Таис сильно сжала его коленями. Он понял умение и силу всадницы и подчинился без дальнейшего промедления. Когда иноходец пошел шагом, афинянка почувствовала, что его походка менее удобна для такой езды, как ни приятна рысь. Широко шагая одной стороной тела, конь как бы извивался под всадницей, заставляя её слегка поворачиваться из стороны в сторону. Чтобы смотреть вперёд, Таис надо было направлять движения нижней половины тела легкими поворотами корпуса в такт движению коня. Это не показалось утомительным гибкой танцовщице, но всё же она пустила иноходца во весь мах к лагерю, подлетела к группе знатоков и осадила коня как раз в тот момент, когда они собирались отпрыгнуть в сторону.

— Как нравится тебе Боанергос? — спросил Птолемей.

— Очень!

— Теперь ты понимаешь, что такое конь для дальних походов? Пойдет рысью тридцать парсангов. Хотя у сирийцев есть пословица, что кобыла лучше жеребца, ибо подобна змее: от жары только делается сильнее, — но не та у неё стать.

— Да! Посмотри на ширину его горла, погляди, как высоко он несет хвост — в нем до краев налита сила жизни, — сказал один из знатоков. — Такого коня не купишь за целый талант, потому что он — редкость.

— Таис — тоже редкость! — сказал Леонтиск. — Кстати, кто заметил…

— Я, — выступил вперёд молодой лохагос. — И госпожа и конь одномастны! Только глаза разные!

— Заслужил ли я прощенье? — спросил Птолемей.

— За что? — удивилась гетера. — Впрочем, если виноват, про то знаешь сам. Всё равно — заслужил. Лови! — И Таис спрыгнула прямо с лошади в объятия Птолемея, как то она не раз делала с Менедемом. Но если могучий спартанец стоял скалой, то Птолемей, несмотря на всю его силу, пошатнулся и чуть не выронил гетеру. Она удержалась, лишь крепко обхватив его шею.

— Дурное предзнаменование! — засмеялась Таис. — Не удержишь.

— Удержу! — самоуверенно бросил Птолемей.

Таис освободилась из его рук, подбежала к иноходцу и, нежно лаская, поцеловала в теплую, мягкую морду.

Боанергос переступил несколько раз, выгнул шею и слегка толкнул Таис головой с коротким приглушенным ржанием, скорее фырканьем. Нельзя было выразительнее дать понять, что Таис ему нравится. По знаку Птолемея раб подал Таис кусок медовой ячменной лепешки, и она, разнуздав иноходца, накормила его лакомством. Конь, поев, потерся о её плечо, и когда его уводили, Таис показалось, что он, оглянувшись, подмигнул ей, настолько лукавой была его морда.

Несмотря на все старания Птолемея, прежние отношения с Таис не возрождались. Горячая, шаловливая и отважная девчонка, казавшаяся македонцу идеальной возлюбленной, уступила место другой женщине, не менее отважной, но с большей внутренней силой и загадочной по своим интересам. Они не совпадали с интересами самого Птолемея, зоркого практика и хорошего стратега. По жадности к знаниям Таис напоминала ему самого Александра. Крепко запомнился Птолемею один ночной разговор, когда он пытался увлечь Таис политикой.

Распространяясь об идеях Платона, Аристотеля, афинской демократии, спартанском военном государстве, он говорил о необходимости создания нового города, более блестящего и славного, чем Афины. Владения Александра уже превратились в прочную империю, захватывая всё побережье Внутреннего моря от Геллеспонта до ливийских берегов. Ни одно из прежних государственных установлений: полис (город-государство), монархия, олигархия не подходили этому царству — ничего, кроме тирании, то есть правления одного человека, властвующего военной силой. Но тирания — недолговечна, военное счастье изменчиво, ещё случайнее жизнь полководца, в особенности столь ярого бойца, как Александр. Необходимо теперь же составить четкий план построения империи Александра, а царь даже не подумал о названии своего государства…