Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона Страница 49

– Чушь! – говорил Мышецкий, хорошо понимая, что сегодня один циркуляр, завтра другой; они только вносят хаос в течение жизни, но упорядочить ничего не способны. – Хватит кидать сверху бумаги. Надо наверх поднимать голоса. Вече… дума… чаяния народа! От древнерусской демократии – к новой! Снизу – наверх! Так ведь?

– Сверху-то, князь, падать больнее, – рассуждал Огурцов тверезо. – Да и не верю я ни во что… Меня вот тятенька покойный секли, чтобы я Гоголя не читал. Считалось тогда – вредное направление! А ныне вот Гоголю памятники ставят. За что же я в цветущей юности посрамление принял? Теперь вот я своего секу, чтобы Максима Горького не читал. «Читай, говорю, Гоголя, Николая Васильевича, потому как он – безвредный ныне считается!» А может, Максиму Горькому, князь, тоже памятники будут ставить?

– Наверное, будут, – сказал Мышецкий.

– Вот и выходит, – коловращение жизни. Однако – движемся. И мой сеченый сынок будет сечь внука моего: «Не читай Афоню Кочеткова, а читай Максима Горького!» Нет, князь, не стоим на месте. По ступенькам истории Россия за милую душу кувыркается.

– Мы слишком консервативны. А как вы мыслите – отчего бы?

– Да за себя не ручаюсь, – помялся Огурцов. – А что касаемо тятеньки моего, так он просто городничего боялся… Ну, а я секу с оглядкой на родителя своего. Какой же туг консерватизм?..

Сергей Яковлевич спросил о делах. Нет, дел не было. Наказал через Огурцова, чтобы Дремлюга зашел к нему вечером. Но прежде, чем говорить с Дремлюгой, надо разрешить все вопросы с Додо; это неприятно, когда брат должен исполнить фискальный иск по отношению к родной сестре, но… «Что делать? Таковы времена!»

Вылез из коляски напротив номеров вдовы Супляковой; из дверей кухмистерской благоухало ванилью: пекли булочки на день. Прислуга сказала, что госпожа Попова еще спит. Заодно попросили князя отдать ей почту. Взял «Московские ведомости» и свежие листки Почаевской лавры (чтиво не ахти какое!). И стало потому стыдно, когда встретился, совсем некстати, с акушеркою Корево: чистенькая, розовая после сна женщина вдруг заметила в руке губернатора погромные «Почаевские листки».

– Поверьте, – смутился Мышецкий, – я собираю нектар с иных цветов. Но вот госпожа Попова…

– А вы с ней дружите, князь? – удивилась Корево.

– Более того: я состою с нею в очень отдаленном родстве. Госпожа Попова приходится мне родною сестрой!

Шуткой он немного замял обоюдную неловкость, и они разошлись, далекие друг другу. Додо открыла двери, шлепая туфлями, вернулась в разбросанную постель. Снова забралась под одеяла.

– Что ты морщишься, Сережка? – спросила, зевнув в ладошку.

– Дорогая, – сказал Мышецкий, отбросив газеты, – твой утренний букет дурно пахнет!..

Он по-хозяйски отбросил шторы, и Додо загородилась от яркого солнца, брызнувшего в комнаты номера. Она молчала, выжидая, и Сергею Яковлевичу пришлось заговорить первому:

– Додушка, ради памяти наших родителей, ради всего, что еще осталось… Скажи – чего ты добиваешься? И так ли это тебе нужно? Доколе же ты будешь жить вот так?

Додо взбила ворох подушек и села среди них, поджав ноги, как татарка.

– Ты плохо осведомлен. А мобилизация уже объявлена! Лучшие люди России давно объединяются. Так ответь ты, чисто­плюй и либерал: разве тебя устроит сумбур нынешней русской жизни?

– Этот хаос действительно невыносим. И я догадываюсь, что ты скажешь далее, Додо… Но я не согласен, что единение громил и жуликов есть мобилизация лучших сынов России!

– Какие громилы? Какие жулики? – заговорила Додо. – Разве же камергер князь Александр Щербатов громила? Разве же граф Коновницын жулик? Подумай, сколько писателей и блестящих журналистов уже служит нашему делу. Нет, брат! Не только революция, но и зловещая Вандея тоже имеет своих героев…

Сергей Яковлевич больно хлопнул себя по коленям:

– Ну хорошо! Я тебя выслушаю… Говори, чего добиваетесь вы, блестящие и несравненные герои русской Вандеи?

Додо вышла в соседнюю комнату, вернулась порумянев, но брата обмануть не могла.

– Ликер? – строго спросил Мышецкий.

– Оставь!.. Я тебе отвечу, что надобно сейчас для России. Первое: сломить бюрократию, обновить ряды чиновничества, дабы восстановить общение царя с народом… Ты согласен, брат?

– Да.

– Видишь! – засмеялась Додо. – Далее: правительству – сила власти, а народу – сила мнения… Ты согласен, братец?

– Да.

– Слушай тогда и далее. Мы не так уж глупы, как многим кажется… Сословия надобно сохранить, как исконные и бытовые черты русской общественной жизни. Ты опять согласен?

– Это натяжка истории, но пусть будет так… Я согласен!

– Так в чем же дело? – воскликнула Додо. – Ты согласен!

– А дело в том, что, будучи даже согласен с тобою в частностях, я никогда не соглашусь с вашим течением в целости его.

– Вот те на! – приуныла Додо. – Ты большой путаник…

– Это вы путаники! Выслушай меня… Ваша программа – бяка! Я понимаю, что князь Щербатов, которому давно уже делать нечего, и придумал ее. Но это – лишь фиговый листок. Вы прикрыли программой только зад, а спереди весь срам оставили… Молчи, Додо! – остановил он сестру. – Я лучше тебя знаю Россию… Вы не Вандея, в лучшем случае вы те же разбойники с Обираловки… Да и где вашему князю Щербатову знать мужика?

– Ах, Сережа, – отвечала сестра, – мужик пойдет за нами.

Тут Сергея Яковлевича взорвало, он крикнул в бешенстве:

– Да вы к мужику и не сунетесь! Он возьмет вас, как конокрадов, в дреколье, в дубье… Не вздумайте искать корней в массе крестьянства. Тщетно! Как сорная трава, вы будете цвести лишь на пустырях да на задворках империи. Именно там, где и поныне гнездятся всякие лихоимцы, темный, оголодавший сброд, который за «полсобаки» убьет любого, лишь бы залить глаза себе сивухой и пивом… Я сказал!

Додо молчала. Он сел и сразу же вскочил снова:

– Нет, я еще не сказал… Твои дремучие погромные листки с бесплатным приложением перлов поэзии лавочников и городовых – это все-таки, Додо, и впрямь опасно. Да! Ибо в этом мире еще существуют «гамзей иванычи», которых хлебом не корми, но себя показать дай. Слишком много злости в народе, Додо, и повернуть эту злость на твою сторону – я не дам. Я буду бороться с тобой, моя единственная, моя любимая, моя милая сестрица!

Он выкрикнул все это – зло, яростно.

По лицу Додо текли слезы. Долго искала платок под подушкой. Нашла и, встряхнув, глубоко, жадно дышала. Сергей Яковлевич в ужасе вытянулся – длинный, как струна:

– Этого еще не хватало! – Подскочил к сестре, вырвал платок. Он осыпал ее пощечинами, но Додо даже не загораживалась. – Отдай мне все! – кричал Мышецкий, рыская рукой под подушками. – Где ты достаешь? Где прячешь? Отдай… Нельзя же так!

Он не выдержал – заплакал. Додо встала и, зайдя к нему со спины, обняла его за шею. Даже лопаткой слышал он, как гулко стучит расшатанное кокаином сердце сестры.

– Сережка, прости… Ну, повернись! Не надо… Можно, я перееду к тебе, в твой дом? Будем жить вместе…

– Один раз я уже приютил у себя дорогих кузенов жены, фон Гувениусов. Второй раз испытать судьбу не желаю. Бог с тобою, Додо, – вздохнул он, уходя. – Мы, наверное, оба очень дурные и порочные люди. Только у тебя это вышло наружу, всем видно, а у меня сидит глубоко внутри, и никто не замечает.

– Неправда, – пылко возразила Додо. – Я знаю, ты у меня хороший, чистый, умный, честный…

– Побывавшему в Гродненском тупике, – усмехнулся Мышецкий с горечью, – трудно сохранить чистоту… Прощай, Додо. Разговора не состоялось. Я не верю тебе, а ты – мне. Думаю, нам лучше избегать встреч. Хорошо бы ты уехала куда-нибудь… а?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сергей Яковлевич после разговора с Додо вернулся в присутствие немного не в себе. Попросту говоря – пообедал в «Аквариуме» и пребывал в крепком подпитии.

– Дремлюга явился? – крикнул он Огурцову. – Где капитан?

Огурцов стал отговаривать от свидания с жандармом сегодня:

– Князь, на что он вам дался? И завтра позовем – придет.

– Сегодня, мне он нужен сегодня, – настаивал Мышецкий с упорством хмельного человека. – Зовите!

Делать нечего: Дремлюга был кликнут на «княжий двор»…

– Вы на мою сестрицу не смотрите, – говорил Сергей Яковлевич, – она барыня, и пусть тешится, чем хочет. Я буду с вас взыскивать! Что вы там делаете с Чиколини? Пенсии поджидаете?

Давно уже никто не кричал на Дремлюгу, и капитан почтительно затих перед губернатором, который бушевал спьяна:

– Так и знайте, капитан, что ежели вам дорога ваша карьера, так извольте исполнять обязанности. Арестовать! Опечатать! Чтобы никакой заразы в городе, никаких листовок… Где они?

– Ваше сиятельство, – оторопел Дремлюга, покорный, – активуи по пятницам имеют собрания в лавке господина Извекова.

– Так что же вы медлите? Сама добыча идет вам в руки…

Дремлюга вернулся к себе в управление. Раскинув локти и колени, каракатицей сел за стол. «Оно, конешно, так-то оно так, да не было бы прошибки! Как быть?..» А с другой стороны – что он теряет? Ну, схватит за воротник. Ну, по морде даст – так они же не обидятся: свои ребята, чего между своими не бывает…