Олег Фурсин - Барнаша Страница 49

На этом месте своих размышлений Иуда почувствовал знакомое жжение в паху. Воровато оглянулся. Дорога сзади пустынна, окружена холмами. На холмах — не слишком густая, но нужная растительность — какой-то кустарник. Ещё несколько десятков шагов, и поворот. Он полез на холм. Укрылся в кустарнике.

Мысли об Иродиаде сводили с ума, дыхание сбивалось с ритма, он сопел и с силой втягивал воздух в раздутые ноздри. В паху пульсировала кровь. Плоть его восстала и просилась наружу из-под одеяний. Привалившись к какому-то кусту, Иуда обнажил набухший, побагровевший член. Первое же касание рукой исторгло мучительный стон из глубины его существа. Рука знала своё дело: она сжимала орган с нужной силой, скользила вверх, и снова вниз, вовлекая Иуду в безумный вихрь ощущений. Он представлял себе, как насадил женщину, и вонзается в неё с сумасшедшей силой. Так, что она кричит от боли, хочет вырваться, уйти, но ей это не по силам. А он, Иуда, всё глубже проникает в её плоть, разрывает её на части своим молотом. Длинные её иссиня-черные волосы намотаны на его кулак, губы искусаны, упругая грудь с торчащим соском — между его сжимающими, давящими пальцами. Она стонет и кричит, но пусть кричит, ей не уйти от него…

Стонал, и довольно громко, сам Иуда. И даже кричал в момент облегчения, не слыша сам себя. Поток семени излился на подол одежды, намочив её. Он не видел этого, всё ещё сжимал член, ловя последние содрогания всего тела, последние мгновения наслаждения, в висках стучала кровь, а в области лба затихала сладкая боль.

Долго лежал потом под кустом, опустошённый, глухой ко всему. В сердце в который раз нарождалась тоска. Он знал, что лишь такая радость доступна ему. Рядом с женщиной — живой, тёплой, доступной ему женщиной, — его мужское достоинство повисало жалким, ненужным куском плоти. Ни о каком молоте и речи не было. Был лишь вялый поникший огрызок плоти.

И это не прибавляло любви к прокуратору. Иуда чувствовал, на животном уровне, как чувствует побеждённый самец, уступивший в неравной схватке, более сильному и удачливому сопернику, в борьбе за столь желанную самку: у этого светлоглазого, высокого, жизнерадостного человека с женщинами всё получалось. У него-то не было никогда необходимости в одиноких ласках на глухой дороге, в кустах, с самим собой… Рядом с ним всегда были красивые женщины.

И может, именно это, а не принадлежность прокуратора к другому племени и религии, делало его в глазах Иуды врагом? Именно это… Но нет, снова и снова он повторял: «Отец мой наложил на вас тяжёлое иго, а я увеличу иго ваше, отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами…». И кожа вновь покрылась мурашками, сердце забилось сильнее, пересохло в горле, и липкий пот выступил на ладонях.

30. Ормус в Иудее

Ормус в очередной раз возвращался от Пилата. Настроение жреца было сумрачным. В общем и целом он признавал в Пилате человека, который подходил для задуманных реформ. Он нашёл его решительным, мужественным. Умным, что немаловажно, и обладающим абсолютным знанием ситуации в стране. В руках у него сосредоточена значительная, более чем достаточная власть. И он сумеет использовать её в полной мере для дела, к которому они призваны. Всё неплохо, всё даже очень хорошо. Кроме одного — он, Понтий Пилат, не тот человек, которым можно управлять. Ему придется объяснять всё до тонкостей, он захочет знать всё и обо всём, и в любом деле прокуратор будет руководствоваться, помимо указаний Ормуса и даже прежде этих указаний, своими представлениями о нужности или ненужности, правильности или неправильности того или иного шага. А это означало возможные срывы его, Ормуса, планов. С этим приходилось смириться, и Ормус приобретал в лице Понтия Пилата нечто вроде начальника. Между тем, он не нашел ключа к его «ба». Душа Пилата была неуловима. Можно ли считать, что он, Ормус, что-либо выиграл в их незримом поединке, когда во время разговора очередной раз, словно невзначай, коснулся руки прокуратора? То, что он видел, всякий раз выбивало из колеи самого жреца. Он задохнулся от гнева, с трудом скрыв от Пилата это чувство за притворным приступом кашля. Ормус каждый раз видел огромного пса, плывущего по волнам моря, за шею пса держался мальчишка — светловолосый, голубоглазый, верный телохранитель, Ант. Он громко хохотал в лицо жрецу, словно издеваясь над ним. Естественно, что Ормус, ведущий с прокуратором важнейший разговор, возмутился. Он мучился, переводя с египетского на варварскую латынь свои стройные, прекрасные, выверенные логические построения. Он старался в это же время прочувствовать самого Пилата и настроить того на подчинение. Он работал, тратя силы собственной души, напрягаясь, и всё для чего — чтобы мальчишка Пилата посмеялся над ним?

Тем не менее, следовало собраться, а не скрипеть зубами, и искать другие пути. Гнев — бессмысленное чувство, пустая трата душевных сил. Только во вред своему телу, а это глупо. Хорошо контролируемый разум всегда готов справиться с гневом. Усилием воли Ормус отвлекся от неприятных мыслей, настраиваясь на созидание, на действие. И тут же убедился в правильности и необходимости этого. Страж Долины Царей почувствовал опасность. За ним по пятам шли двое. Шли крадучись, переулками, видимо, не зная друг о друге ничего. Ночь — верная подруга стража — запахла чем-то, и был в запахе этом аромат благовоний. И воспоминание о темноте египетских ночей. Жрец усмехнулся, поздравив себя с тем, что вышел из претории ночью. Это была предосторожность, и, как оказалось, нелишняя.

Он попытался настроиться на свои ощущения от невидимых в темноте, но воспринимаемых им шестым чувством преследователей. Так, тот, что идет за ним от самой претории, не опасен. Он где-то далеко слева. Явно спокоен, никакого напряжения. Слегка скучает, обязанность проводить Ормуса — явно не самая приятная для него, но долг есть долг. Вероятно, человек Пилата. Следует поблагодарить прокуратора за заботу, но право же, можно ли было поручить охрану кого бы то ни было такому растяпе? Ему же неинтересно, он зевает, просто засыпая на ходу. Ориентируется на его, Ормуса, факел, и держится так далеко, что в случае нападения окажется совершенно бесполезен. Атон великий, неужели он ошибся в Пилате?

Ладно, с этими мыслями можно подождать, а что второй? Ормус напрягся. Этот, справа, очевидно опасен. Наступает на пятки. Готов пустить в ход нож, что прячет в складках одежды, если подберётся поближе. Кому он мешает жить, интересно, и по какой причине? Здесь, в чужой стране, где его деятельность только и начиналась… Местная теократия, Ханан и этот, как же его, Каиафа, покорный и преданный зять? Римляне — те, что не друзья прокуратору и его друзьям, может быть… Больше он никому здесь не нужен, не из Египта же протянулась чья-то рука? Но последнее уж совсем маловероятно, о его миссии там знало всего двое, и те будут молчать, он-то знает.

Но что же может быть нужно всесильному Ханану? Неужели почувствовал опасность? Нужно учесть это, у него, по-видимому, неплохая интуиция. Не следует относиться презрительно к представителю иного, полузнакомого культа Бога. Что бы там ни было, у него за пазухой может быть свой камень. И потом — что значит, нет причины? Случайностей не бывает. Если ты не знаешь причины, это не повод утверждать, что её нет. Как он сам сформулировал, ещё в Александрии, для себя и будущих своих последователей: «Каждый принцип имеет своё следствие, каждое следствие имеет свою причину. Всё совершается в соответствии с законом. Случай есть не что иное, как имя закона, который не распознан. Существует много планов причинности, но ничто не ускользает от закона».

Размышляя подобным образом, Ормус ускорял шаг. Сознание, проводя упражнение на память, успевало ещё и домысливать план будущих действий, привязанный к местности, по которой он шёл со своими соглядатаями. Это была привычка детских времен. Его учили — дрожащая смертная сущность человека не должна пробиваться из-под маски самоуверенности. Но это на первых этапах, потом эта сущность должна быть побеждена и изнутри. Один из способов — постоянная тренировка ума размышлением.

Если память его не обманывает, а это невозможно, то вот за этим домом обжитая территория вокруг претории заканчивается. Так и есть. Здесь начиналась дорога, окружённая холмами. На холмах — не слишком густая, но нужная растительность — какой-то кустарник. Ещё несколько десятков шагов, и поворот. Там, за поворотом, когтистая лапа Страха-ба подзывает его к себе извечным жестом указательного пальца. Значит, он не ошибся. Решение возникшей проблемы там, за углом.

Ормус исчез из глаз преследователей. Тот, кто представлял опасность, заторопился. Он не посмел бежать за Ормусом вслед, не рискнул завернуть за поворот. Слишком хорошо открылся бы он жрецу, одинокому на дороге. Поэтому пришлось лезть на холм, а это заняло время и силы. Что же касается человека Пилата, то он наконец увидел преследователя Ормуса, выбежавшего из какого-то проулка. В первую минуту, опешив, застыл на месте. Потом догадался, упал на землю. С высоты его легко можно было бы разглядеть, если бы возможный убийца, крадущийся за жрецом, догадался оглянуться назад. Поэтому он слился с дорогой, с отчаянием прислушиваясь к громко стучащему сердцу — а вдруг выдаст?