Вадим Каргалов - Русский щит Страница 5

Юлиан попросил показать, ему монгольских послов, которые по приказу князя содержались в земляной тюрьме-порубе[22]. Послы сидели на корточках у осклизлой, сочившейся влагой стены, уткнув головы в колени. Они не шелохнулись, когда с грохотом откинулась тяжелая дубовая дверь поруба и вниз хлынул яркий солнечный свет. Это точно были монголы. Наверное, и все остальное, о чем рассказывал князь, тоже правда…

Из Владимира Юлиан поехал верхом, в сопровождении дружинников князя. Ехали почти без остановок, меняя коней в придорожных селениях. На коротких привалах Юлиан записывал названия русских городов, через которые проезжал: Рязань, Чернигов, Галич. 27 декабря Юлиан благополучно перевалил Карпаты, а 8 января нового, 1237 года передал в канцелярию короля Белы грамоту монгольского хана. Круг путешествия замкнулся.

Затем Юлиана в закрытой повозке, в сопровождении четырех рыцарей из охраны легата, повезли в Италию. В одном из пригородных римских монастырей священник Рихард, доверенное лицо папской канцелярии, подробно записал со слов Юлиана рассказ о путешествии в восточные страны. Ему же Юлиан принес обет молчания. Отныне и вечно Юлиан никому не мог сказать ни слова о своих странствованиях. Солдат воинства Христова доминиканец Юлиан выполнил свой долг. Пусть наградой ему будет отдохновение от трудов в тихой обители и благословение самого папы, переданное через того же священника Рихарда…

Но в начале осени 1237 года Юлиану снова было приказано отправляться в путь.

Тревожными ветрами встретила Юлиана половецкая степь. Казалось, в ту осень люди двигались только на запад. Пылили половецкие кибитки, покидая придонские пастбища. За стадами шли женщины и подростки — многие мужчины погибли в сражениях с монголами, которые уже перешли Волгу. Брели по пыльным шляхам последние булгарские беженцы, оборванные, изголодавшиеся. Молчаливыми кучками сидели у костров аланы. А впереди беглецов, расходясь как круги по воде от брошенного камня, неслись устрашающие слухи. Пять великих языческих царств легли под копыта монгольских коней! Как погребальные костры, пылали наполненные трупами булгарские города! Кагир-Укуле, славный эмир ясов, умер жалкой смертью! Реки покраснели от крови! Невиданные багровые радуги поднялись над Диким Полем!

Ужас гнал людей на запад, подальше от кривых монгольских сабель. Ужас остановил доминиканскую миссию неподалеку от рубежей русской земли. Спутники Юлиана давно уже предлагали вернуться. Все, что случилось за прошедшее лето в степях, записано на желтом пергаментном свитке. Много людей повстречалось в пути Юлиану, и каждый оставил свой след в этих записях. Пора, пора возвращаться!

Но Юлиан медлил. Он еще не узнал главного, ради чего пошел навстречу этому урагану: куда будет направлен первый, самый страшный удар и сколько воинов выведет в поход предводитель монголов Батухан? Но вскоре и это стало известно.

Последний привал на берегу Северского Донца. За холодной гладью реки дымилась степь. Всю ночь скрипели тележные колеса и ржали кони: люди шли и шли на запад, надеясь на спасенье в чужих далеких краях. Гонец-половчанин нетерпеливо переминался за спиной. А Юлиан, согнувшись у тусклого светильника, дописывал грамоту, которую гонец должен был спешно доставить легату апостольского престола в Венгрии епископу Перуджи:

«…находясь у пределов Руси, мы узнали действительную правду о том, что монголы уже готовятся к походу на русских. Одна часть монгольского войска с восточного края подступила к Суздалю. Другая часть уже нападала на границы Рязани. Третья часть остановилась против реки Дона, близ замка Воронеж, тоже княжества русских. Монголы ждут зимы, чтобы земля, реки и болота замерзли, и всему их множеству легче будет проникнуть в землю русских…»

И еще несколько строк дописал Юлиан, прежде чем свернуть пергамент и передать гонцу. Эти строки освещали то самое тайное, что монголы оберегали от всех:

«…в войске у монголов двести сорок тысяч рабов не их закона и сто тридцать пять тысяч отборнейших воинов их закона…»

Юлиан бессильно откинулся на войлок. Закрыв глаза, он мысленно прослеживал путь гонца от половецких степей до Пешта и будто наяву видел, как по всей Европе тревожно гудят колокола, как собираются в рати знатные рыцари и простолюдины христианского мира, чтобы защитить свои домашние очаги и прогнать незваных пришельцев обратно в Азию. Ныне монголы идут на Русь. Милостию провидения Европа получила отсрочку. Кривые монгольские сабли надолго завязнут в русских лесах, ибо русские сильны и готовы сражаться. Юлиан вовремя предупредит об опасности Европу!

Но надеждам Юлиана не суждено было сбыться. Его записки были похоронены в архивах папской канцелярии и увидели свет лишь спустя четыре столетия, когда монгольское нашествие стало мрачным прошлым. А тогда, в тринадцатом столетии, между Европой и азиатскими завоевателями оставался только русский щит!

Часть первая

Нашествие

Глава 1

Тревожное лето

Избы смердов и дворы посадских людей минуют тайные тропы лазутчиков. Не останавливаясь, проходят через деревни торговые караваны из дальних земель, и высокомерные купцы, хранители многих тайн, равнодушно скользят глазами поверх простоволосых мужицких голов. Ошеломляюще пышными кавалькадами прокатываются мимо посольства и скрываются за глухими частоколами княжеских дворов. Иногда даже княжеские бирючи-вестники не успевали прискакать в деревни, чтобы оповестить о войне и позвать людей в рати, а чужие всадники уже хозяйничали на дворах, расхватывали зажитье, угоняли скотину, а то и самих хозяев уводили в полон. Как гром среди ясного неба накатывались войны.

Так бывало с войнами усобными, домашними, когда зарятся свои же князья, сводя непонятные простым людям родственные счеты. Вспыхивала такая война и быстро опадала, а дотлевающие угли былой вражды щедро заливались хмельными медами на почестных пирах, которыми венчалось каждое строение мира. Возвращались из полона мужики, дятлами стучали плотницкие топоры, поднимая из золы деревни. Восстанавливалось нарушенное войной теченье жизни — до следующей усобной войны.

Однако все было по-иному, если надвигалось подлинное бедствие.

Осень, от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок пятая,[23] приближалась страшно. Месяца августа в третий день тьма накатилась на солнце с запада, и пять дней было солнце как ущербный месяц, а потом пришла тьма с востока, и еще пять дней было солнце подобно месяцу, и был страх на всей Руси.

Надрывно гудели колокола в соборных церквах. Метались по улицам и площадям обезумевшие люди. Юродивые на папертях, звеня пудовыми веригами, кричали о конце света, и им верили, устрашенные зловещими небесными знамениями.

Монахи в святых обителях изнемогали от молитв, лежали ничком на каменных плитах храмов, беззвучно шевеля серыми губами.

Лесные тати,[24] косматые, в немыслимых лохмотьях, дерзко стучали в городские ворота, и оробевшая стража боялась выйти из города, чтобы прогнать их.

В полях за Клязьмой горела княжеская рожь. Черный клочковатый дым закрывал и без того бледный серпик солнца.

Бродячие монахи разносили по дорогам пугающие вести о грядущем пришествии иноязычных народов Гога и Магога, погубителей христиан…

Когда схлынул первый ужас и мужики вышли на поля, к сельцу Локотня, что на Москве-реке, прибрел монах. Черной тенью появился на пригорке, сел в пыльную придорожную траву.

С пригорка было видно все село: десятка два изб, вытянувшихся вдоль реки, овины с потемневшими соломенными крышами, покосившийся крест рубленой церковки. На огородах белели бабьи платки. Кое-где во дворах дымились очаги — время было обеденное. Ребятишки плескались под косогором в прохладной речной воде. Черными свечами поднимались к прозрачному осеннему небу колодезные журавли.

Сельцо как сельцо. Бесчисленное множество таких сел прошел монах-расстрига Онуфрий после изгнания из обители. Вспоминал Онуфрий о сытном, но скучном монастырском житье без обиды. Знал, что винить в изгнании некого, кроме самого себя. Велико имя господа на земле, а человек — мал и грешен. И святые угодники во младости грешили, а потом каялись, спасали души постом и подвижничеством. Вот и он, Онуфрий, по молодости лет согрешил, винцом баловался, к девкам в слободу через монастырскую стену ночами переползал. Многие так делали, но не попадались, а он, Онуфрий, попался. Такая уж судьба, значит, насупротив судьбы не попрешь. Сам преподобный Митрофан, епископ владимирский, ревнитель строгого устава, велел выбить Онуфрия из монастыря бесчестно. И пошел опальный монах мерить ногами бесконечные дороги.

Поначалу было тяжко: и холодно, и голодно, и дождь мочил, и зной сушил, и борода сосульками смерзалась. Потом пообвык Онуфрий в скитаниях, обтерпелся, поднаторел в мирских делах. И с лесными татями знался, и от слуг княжеских бегал, и кнутом бит был, и саблей сечен — всякое случалось. Однако — выжил. Выходило, что каяться и умерщвлять плоть время вроде бы не пришло, еще по воле походить можно. Любо, ох как любо это вольное житье!