Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2 Страница 5

— Ты о чем? — Почувствовал, как сердце похолодело.

— Разве не они отравой напоили Юрася? Разве не они разум ему затуманили? — горячо заговорила Ганиа. — Кружатся вокруг какие-то проходимцы. Мне одной нет сил вырвать его из монашеского омута. Выговский со своими речами… Ты заметил, с какою радостью Юрась к Выговскому ходит?

— У Выговского дочка молодая. Юрась не девка… А если бы у писаря уму-разуму учился, не худо было бы. Не то, Ганна, не то…

Ганна замолчала. По ее молчание говорило о том, что он не убедил ее. Хмельницкий выпрямился на постели, скомкал под головой подушку. Зачем она Юрася вспомнила? — Забыл — и вот снова выплыло перед глазами перекошенное страхом лицо. Окружающие считали: Юрась — сын, самый близкий и самый дорогой для него человек, кровь от крови и плоть от плоти (даже улыбнулся этим словам из Священного писания, которые назойливо полезли в голову), а в действительности Юрась далеко стоит от него. Ой как далеко! Чем живет он? Какие мысли теряют его? На кого похожим хочет стать? Где почерпнул, из какого источника эту отраву безволия, растерянности? Ведь неглуп. К наукам способности имеет. Молнией среди ночи пронизало: «Иезуиты!»

Укололо, ударило в самое сердце, стиснуло хищными когтями, и он снова стремглав летел с высоты в бездну, в темноту ночи…

Заскрежетал зубами. Обида и гнев смешались в сердце. Сказал зло:

— Врете! Не осилить вам меня никогда! Врете! Не отдам вам сына, нет! Своими руками казню, а не отдам!

— Ты сильный, Богдан! — откликнулась Ганна. — Сильный, и умный, и храбрый, Богдан, и сердце у тебя честное.

Он слушал Ганну и чувствовал тепло ее рук, охвативших его голову.

— Это они, они, Богдан!.. Они! Иезуиты! Их страшная рука видна и здесь…

Угадала. Назвала вслух людоедов, ткавших паутину над его головой. Ведь Ганна думала его же мыслями, жила его жизнью, болела его болью и надеялась его надеждами.

— Ты друг-побратим! — прошептал он горячо и благодарно.

— Казачка я, Богдан!

— Хорошо вот так среди ночи пробудиться и почувствовать друга, подругу рядом… не один на свете… — задумчиво сказал Хмельницкий.

— Я только пылинка. Вся Украина с тобою. Вся Украина, Богдан! — гордо, с восхищением в голосе сказала Ганна, и глаза ее от внезапно захлестнувшего счастья наполнились слезами.

…Далеко от гетманской опочивальни, но под той же крышей, охватив голову руками, сидел за столом при свете свечи, догоравшей в медном подсвечнике, Юрась.

Толстый ковер поглощал шаги Фомы Кекеролиса.

Юрась благоговейно слушал спокойную речь учителя. Казалось, она возвращала ему уверенность и силы, которые считал утраченными навсегда. Исчезали от внушительного голоса Кекеролиса страх и обида.

— Судьба каждого человека предопределена небом, — поучал Кекеролис, останавливаясь возле Юрася. — Хочет отец твой в лице твоем увидеть казака храброго, а не понимает, что тебе небом иная стезя суждеиа… Тебе великие дела в сем свете вскоре вершить придется. Сохрани это в сердце своем. Не доверяйся никому. Помни всегда: бог — судья нам, его воля — закон для всех. Перед лицом его и отец твой, могущественный гетман, и последний смерд равны. Отец стар, годы вершат свое разрушительное дело, От них но убежишь, не спрячешься. Кому быть гетманом? Тебе! Значит, будь ему послушен, приветлив с ним, доверие его добудь. А своего держись.

Фома Кекеролис положил руку на склоненную голову Юрася. Худощавый, в длинной черной сутане, он стоял над Юрасем, и переломившаяся где-то на потолке тень его, казалось, затемняла комнату. Он поглаживал левою рукой бородку клинышком, не снимая правой с головы Юрася, и с ненавистью глядел на него.

А в Юрасе слова Кекеролиса, такие убедительные, рождали новые чувства. Даже в голове зашумело от них. В самом деле! Как это он и не подумал о том, что ому быть гетманом после отца? Только ему! А кому же иному? Принять в руки булаву, приказывать, требовать, делать, что тебе заблагорассудится… Какое счастье! Не станет отца (мысль об этом скользнула легко) — сам будет хозяином. Мачеха? А что она? Женщина, и все. Не любит он ее. Не верит словам ее, будто бы и ласковым, и не верит, в то, что она искренне его защищает, когда отец рассердится… Скорее бы это!

Мысль вспыхнула, обожгла и устрашила его. Съежился весь, упал на стол, затрясся в плаче.

Кекеролис снял руку с головы Юрася. Усмехнулся догадливо. Сказал, поучая:

— Десять лет жил я в афонских пещерах. Десять лет мысль моя билась в тенетах суеты мирской. Я хотел постичь и постиг, в чем смысл жития человеческого. Я нашел…

Юрась осторожно поднял голову и взглянул на учителя. Тот стоял перед ним, высокий и сильный, улыбался ему ласково и благожелательно.

— Я нашел, гетманич: смысл жизни в славе. Ее добивайся любою ценой, ее добудь, и перед тобою откроются двери во дворец счастья. Ты стоишь на пороге этого дворца. Многие захотят оттолкнуть тебя — не давайся. Берегись. У тебя есть добрые друзья в иных краях. Но об этом ты никому не должен говорить. Запомни! Тебе помогут. Верь мне и слушай меня.

И когда Юрась, успокоенный учителем, погружался в сон, он все еще слышал его слова и видел перед собою его суровое лицо.

…В чистом небе зеленоватым огнем мерцали звезды над Чигирином. Тишина расправила свои могучие невидимые крылья над городом, над гетманским дворцом, окруженным высокою стеною, над стенами замка, над закопанным льдами Тясмином.

Скрипел снег под ногами караульных — они в который раз измеряли широкими шагами одно и то же расстояние от запертых ворот до цепного моста. Мороз крепчал. Зимняя ночь длинна.

Спал Хмельницкий, временами тяжело вздыхая во сне. Беспокойно спала Ганца.

Снились Юрасю Хмельницкому гетманские клейноды. Но когда он уже взял и руки булаву, перед глазами выросла фигура отца, и Юрась закричал, заметался в постели, на миг очнулся и снова заснул, точно в пропасть провалился.

Спал генеральный писарь Выговский, цепко ухватившись руками за подушки.

Спал Лаврин Капуста в своей канцелярии, разостлав на скамье кожух, подложив сжатый кулак под голову. Засиделся поздно, не захотелось домой ехать.

Видел во сне рыбу в пушечном жерле Тимофей Носач, генеральный обозный.

Проснулся Носач, толкнул жену — расспросить, что сие значит. Изрядно она сны отгадывала. Но жена проснуться не захотела, и Носач снова заснул.

Лежал под войлочным покрывалом с закрытыми глазами Фома Кекеролис. Через тонкую стенку, отделявшую его покой от покоя гетманича, он услышал его крики, прислушался и удовлетворенно покачал головой.

Он, не открывая глаз, лежал навзничь на жесткой постели. Черное распятие висело в головах, залитое мертвым сиянием месяца.

А за сотни верст от ночного Чигирина, резиденции гетмана всея Украины и реестрового казачества обоих берегов Днепра, папский нунций в Варшаве Иоганн Торрес говорил, дрожащею рукой зажигая новую восковую свечу от гаснущего огарка, коронному канцлеру Лещинскому:

— Все способы хороши для достижения нашей святой цели, сын мой!..

…Плыла, точно корабль к далеким материкам, морозная февральская ночь.

Сорвался ветер. Засвистел, закружил, погнал по степи поземку. На дорогам билась в жестокой лихорадке метель.

Дозорные объезжали улицы Чигирина, заглядывали через тыны, что делается во дворах, прислушивались, не слыхать ли, часом, какого шуму.

На валах замка стояли зоркие часовые.

4

В 1534 году испанец Игнатий Лойола основал католический орден иезуитов.

Люди во многих землях, близких и далеких от испанского королевства, да и в самой Испании, и не подозревали, какое бедствие совершилось в мире. Только ватиканский престол, способствовавший этому, благодарственною молитвой встретил весть о появлении страшной, безжалостной силы, которая огнем и мечом будет истреблять все живое, что стоит на пути католицизма — на папском пути.

Игнатий Лойола, людоед и палач, провозгласил три слова, которые стали вечернею и утреннею молитвой иезуитов:

«Цель оправдывает средства».

Мир ужаснулся, убедившись вскоре, какие средства применяет новоявленный католический орден для достижения своей цели; окатоличения народов и уничтожения всех тех, кто хочет держаться своей веры, своего строя жизни.

Еще не состоялась захватническая Люблинская уния и не произошло еще позорное предательство некоторых особ из высшего православного духовенства в Бресте Литовском, а уже в польской Короне, на земле украинской, в царстве Московском наслышаны были люди про кровавый морок, который полз из испанских и ватиканских застенков, про убийц-инквизиторов.

Не успели еще люди в славянских землях забыть (если и могли они забыть) страшные деяния ордена крестоносцев, взращенного Ватиканом, как новая чума, в черной сутане, с крестом в одной руке, с мечом в другой, с обманом и сердце и отравой в мыслях, хлынула на исконные славянские земли.