Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 5

— Носильщики обрадовались, думали, что ты заболел, господин мой. Прикажи наказать их. Гы-гы-гы! — затрубил Валсамон.

— Бейте их по шеям, бейте их по всем пальцам! — ответил Тайфур словами Корана. Потом высвободил из-под одеяла ногу и что есть силы двинул ею в лицо Валсамона. — Берите их и избивайте, где бы ни встретили вы их. Над этим мы дали вам явную власть.

Валсамон исчез из шатра и, может быть, не слышал, как Омар Тайфур крикнул ему вслед:

— Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь не опередит день!

Если бы даже и услышал Валсамон последние слова Омара Тайфура, все равно бы не разобрал, потому что купец произнес их по-арабски.

Хомуне показался неожиданным гнев хозяина. Не понравился ему и донос Валсамона. «Зря он это сделал, — подумал Хомуня, — к хорошему это не приведет».

Лишь к полудню купец появился перед рабами и сразу велел Хомуне взять Аристина, двоих носильщиков, пойти с ними в церковь и похоронить Астарту. К этому времени Тайфур, наконец, придумал, как сделать, чтобы рабы свои злые намерения, если таковые зреют в их душах, направляли друг против друга и всеми силами старались добиться расположения хозяина.

Прежде всего он велел хорошо накормить каждого невольника, выдать новую одежду тем, у кого она сильно изорвалась, а вечером наделил лучших своих рабов особыми полномочиями, чинами и званиями. Вот тогда-то Валсамон и был возведен в степень первого раба-телохранителя. Он тут же с наслаждением выпорол носильщика, нечаянно уронившего на землю незавязанный бурдюк с водой. Оно и понятно: сел дурак на лошадь и думает, что уже господином стал.

Все, что сделал Омар Тайфур, Хомуня поначалу воспринял как невинную забаву молодого купца. Единственное, что вызвало неприятное чувство, — самым низшим по званию рабам, если они обращались к Омару с просьбой, полагалось за десять шагов становиться на колени, на четвереньках ползти к стопам хозяина и только потом просить его о милости. Если кто противился, рабы, наделенные на то полномочиями, палками заставляли в точности исполнять ритуал.

Это напоминало Хомуне далекие времена, когда его — молодого, строптивого, не умеющего смириться и привыкнуть к злу, к постоянному унижению, — больше всего травили, растаптывали душу те, кто рядом с ним изодранными до костей окровавленными руками, в изнурительных до отчаяния трудах добывали камень в каменоломнях, строили дома, рыли оросительные каналы, носили вьюки с товаром, растили хлеб, ковали железо, с кем доверчиво делился мыслями, кого покрывал от расправы, — они же доносили на него хозяину, врали, плели небылицы о непокорном русиче. Если рабовладелец или управитель наказывал Хомуню, они радостно смеялись. Избитого, оставляли без пищи, без одежды, заставляли голыми руками убирать дерьмо, шпыняли, бросали в него камнями и палками, не упускали малейшей возможности унизить, превратить его в скота, в падаль. Ни хозяева, ни рабы не могли понять желания русича и в неволе сохранить человеческий облик, независимость и достоинство. Правду говорят, что ближняя собака скорей укусит. Чем дольше жил, тем больше Хомуня поражался способности униженных унижать себе подобных, с волчьей хваткой и свирепостью рвать горло слабому, если почувствуют, что хозяин, будто псам, отстегнул им ошейники.

Люди, сумевшие сберечь в себе доброту и сострадание, — и такие попадались ему на пути, — не раз советовали смирить гордыню. Египтяне говорили: «Раб — это живой убитый, если господин пнул тебя ногой в живот, стань на колени и поцелуй ударившую тебя ногу».

Хомуня не мирился, пытался бежать на Русь — его ловили, бросали в темницу, заковывали в кандалы, возвращали хозяину, тот тоже избивал его и в конце концов перепродавал другому. Из половецкой степи Хомуня попал к ромеям, из Константинополя в Египет, Персию, Антиохию, Крит, Иерусалим, Никею, снова в Константинополь. Откуда и привез его иудей Самуил в Трапезунд…

Хомуня ехал следом за Омаром Тайфуром, вспоминал свою трудную, неудавшуюся жизнь и пытался найти корни, от коих и произрастают зло, алчность, — все то, что заставляет людей грабить и убивать друг друга. «Может, человек всасывает свои пороки с молоком матери? — размышлял Хомуня. — И если в груди женщины не хватает молока, то и сын, мучимый голодом с первых дней своего существования, растет алчным и жадным, всю жизнь добывает себе богатство, не жалея для этого ни своей, ни чужой крови. Но тогда как быть с Омаром Тайфуром? Почти двадцать лет Хомуня прожил в доме его отца, хорошо помнит, что мать купца была женщиной исключительно молочной, хватало не только Омару, но и Аристину, сыну умершей рабыни, ее служанки. Тому Аристину, которого Омар Тайфур истязал постоянно, хотя и пожаловал ему звание третьего раба-телохранителя, будто и не вскормлены они молоком одной матери. А может, эти пороки переходят из поколения в поколение, как божья отметина за грехи предков?»

Снова вспомнился Хаким. Тот за двадцать лет ни разу не ударил, разговаривал без надменности, можно сказать, даже уважительно, как с равным. А разве Хомуня не допускал оплошностей? Допускал. Было за что и наказывать. Но старый купец, видно, понимал: плетью бояться себя заставишь, а любить не принудишь.

Тайфур же будто и не родной — ни в отца, ни в мать не пошел. Добротою бог обделил. Жена старого Хакима родила сына, а сердца ему не дала.

После Тмутаракани шли быстро. Задержались лишь в большом предгорном селении, торговали с касогами. Когда пришло время двигаться дальше, собрали товар, свернули и упаковали шатер, подготовили лошадей, Тайфуру вздумалось попрощаться с местным князем. И носильщики снова сбросили с себя вьюки, телохранители спешились, расседлали коней.

Время приближалось к полудню. Воздух стал гуще, плотнее, словно в него подмешали подогретого пару. Солнце палило нещадно — и рабы, довольные, что Тайфур и Валсамон ушли в селение, скрылись в тени на окраине леса.

Прислонившись спиной к шершавому стволу могучего дуба, Хомуня сидел на мягкой траве и смотрел на путников, которые приближались к табору. Их было двое. Один — высокий, худой, с длинной седой бородой, в широком голубом халате и в белой войлочной шапке. Он опирался на посох, но шагал широко и бодро, так что его спутнику, мальчику лет десяти-двенадцати, приходилось часто семенить рядом, а то и бежать вприпрыжку. За спиной мальчика болталась котомка, у старика — домра, с округлым, как обрезанная луковица, кузовком. Не доходя до табора, они свернули к одинокому тополю, стоявшему неподалеку, у родника.

Присев под деревом, старик развязал котомку, достал две лепешки. Одну отдал мальчику. Но увидев, как тот жадно на нее набросился, отломил ему от своей еще половину.

Хомуня встал, достал из своих запасов хлеб, сыр, небольшой кусок вяленого мяса и отнес путникам. Присел напротив.

Мальчишка обрадовался, громко засмеялся.

Старик принял подарок сдержанно, отломил немного сыру и хлеба, пожевал. Мальчик, взглянув на деда, подвинул к себе котомку и положил туда половину принесенного Хомуней хлеба и сыра.

Потом старик спросил:

— Ты кто?

— Я — из каравана сарацинского купца. Раб, — медленно, подбирая слова, ответил Хомуня. Касогов он понимал хорошо, а вот говорил на их языке с трудом.

— Ты только одеждой походишь на них, — старик кивнул туда, где находился табор.

— Я — русич, из северной страны.

Старик улыбнулся.

— У нас, у адыгов, есть песня о русичах, о том, как наши воины разбили их Тамтаракай. Если душе твоей не обидно, я бы спел для тебя.

— Недавно я видел развалины Тмутаракани. Спой, я послушаю твою песню.

Старик взял домру, ударил по струнам, прикрыл глаза, тихо запел:

Старый Инал умирал на лугу, под зеленой,покрытою лесом горою,вечно стоявшей межморем и пастбищем.

Все сыновья из набегов вернулись,их раны слезами кровавят на лицах,горечью горькойи печей печальной.

Юные внуки стоят и на вечный покойпровожают сурового деда,кровью залившегонедругов сёла.

Каждый из них был достоин оружьявеликих адыгских воинственных предков,славой покрывшихгоры и долы.

Старый Инал отдал саблю и власть над князьямилюбимому внуку Идару,барсоподобномухраброму воину.

Кречетом быстрым летал над землею,чтимый богами удачливый воин,саблею предковискусно владевший.

Люди соседних равнин и далеких ущелийясак уплатили Идару,главному князюхрабрых касогов.

Лишь не склонились пред ним непокорные,вольнолюбивые, гордые русы,жившие в Тамтаракае,у самого моря.

Их покорить поручил он дружинам своимво главе с великаном Ридадей,многосчастливыми сильным.

В поле тот встретил одетые в бронь и кольчугиполки Удалого Мстислава,телом дородногорусичей князя.

Зубром могучим встал гордый касожский силачпред веселым и храбрым Мстиславом,любым дружинеи смелым в походах.

«Выбери, князь, среди русичей самого сильного,пусть он со мною сразится,громко сказал благородныйвоин Идаров Мстиславу. —

Так сохраним мы дружины свои.Если он одолеет — возьмешь мою землю,щедрую, добрую,людям родную.

Ежели я одолею — возьму все твое:и детей и жену молодую,светловолосую,голубоглазую».

«Пусть так и будет, — степенно ответилМстислав Удалой великану Ридаде,воину храброму,зуброподобному. —

Сам я бороться согласен с тобою сегодня,счастливый и храбрый Ридадя,лучший и верныйвоин Идара».

Хомуня смотрел на изрезанные морщинами бледные руки старика, неторопливо перебиравшего струны, вслушивался в слова песни и чувствовал, как она все больше и больше захватывает его, заставляет вспоминать неудачный военный поход, в котором довелось участвовать ему в молодые годы.