Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 1. Становление Страница 5

Видно было, что живет храм не музейной, а своей настоящей соборной жизнью: колокол созывал прихожан к началу службы.

Меня обогнала группа туристов. Защелкали затворы фотоаппаратов, защебетала по-французски, мило картавя, хорошенькая японочка-гид. Наверное, студентка отсюда же, с Канды.

Вслушиваясь в ее пояснения, я кое-как понял, что собор был заложен в мае 1885 года и строился семь лет по плану русского архитектора Шурупова. Воздвигнут храм в византийском стиле. Высота его тридцать метров, и когда-то он был одним из самых величественных зданий столицы. Пока не выросли небоскребы современной застройки, купол и крест были видны за двадцать километров. Собор возвышался даже над императорским дворцом, а колокольный звон разносился по всей Канде – тогда еще кварталу мясников и прочих торговцев. Разрушенный большим землетрясением в сентябре 1923 года, он был через шесть лет восстановлен в прежнем виде.

– Любуетесь? – вдруг услышал я за собой русскую речь и, обернувшись, с удовольствием узнал Николая Васильевича Мурашова – моего знакомца по первому прилету в Японию. Он почти не изменился за то время, что мы не виделись – разве что прибавилось седины в короткой щеточке усов. Да вот трость появилась. Но он на нее не опирался, держался прямо, не горбясь. Светлая спортивная куртка и темно-синий берет ничем не выделяли его из вольного студенческого племени Канды. И я впервые заинтересовался его возрастом, решив про себя при случае выяснить, откуда в нем эта не нынешняя породистость и явно не современная манера общения.

– А я вот к вечерне иду, – сообщил он. И это прозвучало почему-то просто и естественно, хотя в жизни мне не встречались работники наших посольств, неукоснительно посещавшие церковь.

– Хотите, войдем вместе, – пригласил между тем Николай Васильевич.

Я шагнул вслед за ним в притвор собора, прошел внутрь, и после тесноты и сумерек городских улиц море простора и света мягко приняло меня.

Я огляделся. Это было совсем не похоже на помпезную роскошь тех католических соборов, которые мне доводилось посещать туристом. Ничто не напоминало и виденные недавно буддийские храмы. Лики святых на иконах были выписаны по древнерусским образцам, без малейшей стилизации в японском духе.

Однако прихожане были в большинстве японцы, и это казалось мне загадкой. Между тем служба шла своим чередом: пел хор, пахло ладаном из кадила и теплым свечным воском. Николай Васильевич, видимо, углубленный в молитву, более не обращал на меня никакого внимания. И я уже начал было подумывать, что самое бы время потихоньку пробираться к выходу.

И тут обнаружил, что уходить мне не хочется. После суеты последних токийских будней, многолюдья огромного мегаполиса, напряжения от необходимости общаться на чужом языке мою душу вдруг охватил какой-то детский, ничем не замутненный покой. Я остался.

Шло время – какое-то немереное, несчитанное, и я вдруг почувствовал то состояние, какое возникает иногда на тренировках, во время медитации, когда сосредотачиваешься и уходишь в себя. А может быть, наоборот – растворяешься: нет ни мыслей, ни желаний – только глубокое равновесие со всем миром или со всей Вселенной. Что-то великое, святое коснулось вдруг моей души, и никакими словами не передать этого касания.

Я очнулся оттого, что Николай Васильевич тихонько тронул мою руку. Мы вышли и некоторое время молча пробирались в уличной толпе.

– Удивительно, – сказал я наконец, когда собор почти скрылся из вида, – откуда здесь это чудо?

– Видите ли, в Японии кроме синтоистов, буддистов и даже католиков есть и православные христиане. А сама история храма – это, по-моему, собственно, история человека. Зовут его святой Николай Японский, хотя он русский, наш, коренной русак со Смоленщины. Я рассказал бы вам о нем, да сам знаю лишь то, что слышал из других уст, отрывками. Я думаю, вам лучше по приезде домой обратиться к митрополиту Кириллу: и Смоленщина, и Калининград – как раз его епархия.

– Как, вы и это знаете? – удивился я.

– Так мы же с вами земляки, – рассмеялся Николай Васильевич, – и похоже, что в Калининграде я буду раньше вас: вам здесь еще быть до конца недели, а я отбываю через два дня. Кончилась моя служба при посольстве – меня попросили некоторое время побыть здесь консультантом, да время это подзатянулось. Вот и теперь, чтоб был еще под рукой, предлагают квартиру во Владивостоке. Но нет, соскучился я по Балтике, по Виштынцу, по Куршской косе. К тому же и семья у меня там – сын служит на флоте и дочка в Черняховске замужем за военным.

Мы разговорились о доме, перебрали известные в городе фамилии, но близких общих знакомых не нашлось.

– А знаете, – сказал Николай Васильевич, – ведь у нас с вами больше точек соприкосновения, чем вы думаете. Вы же самбист? А помните ли вы, что один из корней самбо здесь, на этой земле?

– И вы тоже, судя по нашей первой встрече, причастны к восточным боевым искусствам?

– Как же – занимался и джиу-джитсу, и дзюдо, и ушу, и самбо. Да что говорить «занимался» – японцы, знаете ли, уверяют, что если кто ступил на этот Путь – «До», тому суждено идти по нему до смерти.

«Интересно, – подумал я, вспомнив недавнее посещение собора, – как в нем уживается эта чисто восточная мистика с православием?» Я осторожно спросил его об этом, но он уклонился от прямого ответа:

– Вот вернетесь домой, коли будет охота, навестите старика. Жизнь у меня длинная, бывало в ней всякое, если интересно, кое-что могу рассказать.

Он назвал адрес на одной из тех старых, уцелевших от былого Кенигсберга улочек, по которым я любил бродить в любое время года и при любой погоде.

Мой отель был уже перед нами. Зайти он отказался. Мы пожали друг другу руки, и он влился в людской поток, спешащий к метро. Я посмотрел ему вслед, припомнил все, что мне рассказывали о набитых битком вагонах токийской «подземки», и еще раз задал себе вопрос о его возрасте. Было очень любопытно и то, что он упомянул о своей причастности к единоборствам: я уже в то время всерьез подумывал о том, что история моего любимого единоборства – самбо – в сущности, никем как следует не описана от истоков до нынешнего состояния. Кроме того, стала уже расхожей фраза, что самбо – это больше, чем спорт. И мне давно хотелось разобраться, что же стоит за этими словами, наполнить эту фразу реальным содержанием.

Когда я наконец возвратился домой, повседневные заботы так закрутили меня, что никак не удавалось ни вернуться к японским впечатлениям, ни испытать снова, хотя бы по памяти, то удивительное состояние, которое охватило меня в токийском православном храме. И конечно, со дня на день откладывал я встречу со своим тамошним знакомцем, и не предполагая, какую большую роль сыграет она в моей жизни.

Между тем в местных телевизионных новостях мелькнуло сообщение об очередном приезде в Калининград митрополита Кирилла, и возникло острое ощущение, что у меня есть какое-то совершенно неотложное дело к нему. Увидев затем на экране белоснежный клобук преосвященного, умное волевое лицо и проницательные глаза, я словно услышал голос Николая Васильевича Мурашова, который называл имя святого Николая Японского и советовал разузнать о нем именно у митрополита Смоленского и Калининградского.

Наша встреча состоялась. То, что рассказал мне собеседник, поразило мое воображение. Я будто видел перед собою мальчика, а потом юношу из глубины России, которому предстояло стать святым на чужой земле. Потрясло и другое: значит, апостольство – это не только удел древнехристианской церкви? Такое духовное совершенство возможно и в нашу эпоху?

2. Особая миссия

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Человеческая святость не есть совершенство, ибо совершенен и абсолютно свят только Господь. Но святость – это пламенное стремление к совершенству. Это земной крестный Путь, на котором забота о людях, обращенных к Богу, великая любовь к ним выше, чем попечение о собственном спасении. Таким был и архиепископ Николай. Недаром японские христиане зовут воздвигнутый им собор: «Николай – До» – «Путь Николая».

Но всему этому еще быть впереди. А пока было самое начало августа 1836 года, и, наверное, пахло созревающими яблоками в селе Егорье-на-Березе Вельского уезда Смоленской губернии, когда в большой семье местного дьякона Димитрия Ивановича Касаткина появился на свет второй сынок.

Хлопотала около роженицы повитуха, удивляясь, как легко справилась дьяконица Ксения Алексеевна со своим материнским делом.

– Да и то, вон вы какая, матушка, рослая да сильная, – польстила бабка, не надеясь, однако, что увеличат мзду. Всем было ведомо, что у Касаткиных большим достатком и не пахнет. Зато люди хорошие.

– Никто, как Бог, – поправила повитуху роженица, светлыми глазами всматриваясь в красное личико спеленатого младенца, – на все Его святая воля.