Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) Страница 5

Беседу внезапно прервали звуки похоронного марша. Кужело замер, как-то напрягся и громко, заглушая музыку, скомандовал:

— Смирно!

Я заметил, как бледность коснулась его лица и глаза затуманились скорбью. Казалось, в это мгновенье он испытывал боль.

На платформе воцарилась тишина. Четверо бойцов несли вдоль состава гроб, обитый красной материей. В нем лежал убитый во время вчерашней атаки помощник командира отряда Матвеев. Пуля оборвала его жизнь в самый вдохновенный момент, и, может быть, поэтому лицо сохранило тепло жизни. Глаза были напряженно прищурены, губы словно улыбались. Русые кудри безмятежно спадали на округлый лоб и чуть колыхались от легкого утреннего ветра.

Около командирской теплушки бойцы остановились, потом свернули на сходни и внесли гроб в вагон, в одной половине которого был сухой клевер. Состав был настолько перегружен, что другого свободного места не оказалось. Здесь же, за перегородкой, стояли кони — два рыжих скакуна командира и адъютанта отряда и третий осиротевший вороной — Матвеева. Почуяв покойника, встревоженные необычной обстановкой, лошади стали храпеть, биться. Немалого труда стоило их успокоить.

Провожать Матвеева пришли работники горкома партии и Наманганского Совета. На платформе собралось огромное число людей — жителей старого и нового города. Здесь же у состава состоялся единственный в своем роде митинг, на котором говорили на русском, немецком, чешском, мадьярском и узбекском языках. Говорили о жертвах, призывали к бдительности, клеймили врагов революции и требовали беспощадного возмездия.

Когда смолкли последние слова, Кужело дал знак горнисту, и тот заиграл отбой. Вслед прозвучали тревожные прощальные гудки паровоза, и состав медленно тронулся вдоль платформы.

СНОВА ЗА ОРУЖИЕ!

Возможность новой встречи с Кужело как бы исключалась всем ходом событий. Жизнь в городе вошла в обычную колею, если это понятие применимо к тому довольно бурному времени. Во всяком случае в Намангане стало тихо. Мадамин-бек больше не появлялся, и мы считали себя в зоне покоя и мира. Возобновилась работа учреждений, предприятий, снова открылись двери школы, в которой я преподавал математику.

Первый день занятий прошел довольно сумбурно. Все мы — и учителя и ученики — находились еще под впечатлением пережитого, вспоминали недавнюю осаду, уличные бои, горевали по поводу несчастья, постигшего многие семьи. Дети со свойственным им любопытством задавали бесконечные вопросы, и приходилось нарушать заведенный порядок, давать объяснения, ничем не связанные с математикой. Впрочем, довести занятия до конца мне не удалось. С предпоследнего урока меня вызвали по телефону в военную комендатуру.

Голос в трубке звучал спокойно, однако срочность вызова настораживала. Не скажу, что я испугался или подумал о возможной неприятности. Мысль прежде всего обратилась к недавним событиям и настойчиво искала связи между осадой Намангана и моим участием в обороне завода. Еще настойчивее думалось о новой опасности, грозящей городу. Что, если банды Мадамин-бека решили повторить налет, пользуясь отъездом Кокандского отряда? Надо полагать, такой план не был чужд командующему басмачами. Как военный я допускал подобный вариант. Со всеми этими мыслями я вбежал в комендатуру.

К счастью, мои полководческие прогнозы не оправдались. Комендант города Иванов — вчерашний боец кужеловского отряда — молча подал мне телеграмму из Коканда. Я прочел торопливо, но сразу не понял смысла, хотя он был довольно ясен. Видно, мешала моя взволнованность. В телеграмме говорилось, что я избран командиром эскадрона Кокандского партизанского отряда и мне надлежит немедленно явиться по месту расположения части. Пока я читал, Иванов смотрел на меня испытующе, а потом, взвесив свои соображения и, видимо, учтя мою службу в старой армии, сказал несколько торжественно:

— Кто не с нами, тот против нас!

Много позже эта фраза казалась мне странной и даже вызывала улыбку. Но в тот момент она выражала многое и прежде всего суровую правду борьбы, борьбы классовой, беспощадной, в которой все делились на два лагеря— друзей и врагов революции. С нами — это значило с революцией, с Советской властью. Сердцем, для себя, я уже решил этот вопрос. И решил не только чувством, но и поступками. Первые выстрелы сделаны по врагам революции на Вадьяевской заставе. Теперь предстояло войти в строй для долгой и упорной борьбы, взять оружие и не выпускать его до конца. Я ответил Иванову коротко:

— Когда выезжать?

Он понял меня и крепко пожал руку.

— С первым поездом.

Коканд встретил меня необычным торжеством. Не по случаю моего прибытия, конечно. В большом зале бывшего купеческого собрания партизанский отряд устроил гражданские крестины ребенка Матвеева. Отец выступил из Коканда, когда жена была накануне родов. В день и час гибели смелого партизана родился мальчик, которого так ждал Матвеев. Отряд решил усыновить ребенка. По местной традиции был устроен торжественный плов. Из погребов купеческого собрания извлекли изрядные запасы вина. Бойцы расселись за длинным столом, вооруженные, одетые по-походному.

Ребенку мы дали имя Георгий. Закутанного в цветное одеяльце, его принесла из больницы няня — мать после тяжелых родов и пережитых волнений чувствовала себя слабой — и передала командиру отряда Кужело. И снова, как и в первый раз, я увидел на его лице удивительно теплую радостную улыбку, будто он держал в руках собственное дитя. Стоя, Кужело произнес речь по-немецки. Это были вдохновенные слова, исполненные искреннего чувства. Не все понимали командира, но сердцем улавливали и светлую радость, и грусть утраты, и пламенную ненависть к врагу, и мечту. Свою речь Кужело перевел на чешский, а затем на русский язык. Он призывал товарищей отомстить за смерть Матвеева, бороться с басмачами, не складывать оружия до победы мировой революции. В ответ бойцы дружно кричали «ура!» и стреляли из маузеров и винтовок в расписной потолок купеческого собрания. Пышная люстра звенела, рассыпаясь осколками.

Я вступил в отряд, созданный задолго до моего приезда в Коканд и уже имевший свою славную историю. Он возник из партийной дружины, организованной летом 1918 года по решению Кокандского уездно-городского комитета РКП(б). Интернациональная по своему составу, дружина включала в себя русских, украинцев, узбеков и не пожелавших вернуться на родину бывших военнопленных — чехов, венгров, немцев. Этой дружине дали название Партизанского отряда имени III Интернационала. При организации в отряд записалось сорок человек. В основном это были люди военные, имеющие опыт и знающие оружие. Командиром назначили председателя секции интернационалистов Кокандского Совета рабочих депутатов Эрнеста Францевича Кужело.

В отряде я узнал его биографию, — довольно обычную для того времени и кажущуюся сейчас удивительной. Чех по национальности, уроженец австрийского городка Кутна Гора (Кутеберг), прапорщик запаса, он был призван в 1914 году в армию по мобилизации. На второй день по прибытии на фронт Кужело вместе со своей частью перешел на сторону русских и всю первую мировую войну сражался против немцев и австрийцев в составе чешской национальной дружины.

В Фергану Кужело приехал в январе 1918 года вместе со своим фронтовым другом, старым туркестанцем доктором Домогаровым. Здесь он снова взялся за оружие и стал вскоре командиром партизанского отряда. Слава его быстро разнеслась по Ферганской долине. Без малейшего преувеличения можно сказать, что в то время в наших краях не было командира Красной Гвардии более популярного, чем Кужело. Веселый, жизнерадостный, беззаветно храбрый, он слыл в народе непобедимым. Враги боялись его. и одно напоминание о Кужело повергало их в ужас. В бою он вел себя бесстрашно, первым бросался в атаку и увлекал за собой бойцов. Его смелость к суровость в минуту боя сменялись добротой и отзывчивостью, когда стихали выстрелы и он оказывался среди товарищей. Кужело уважали не только друзья. Сдавшийся в 1919 году военный министр так называемого ферганского басмаческого правительства царский генерал Муханов сказал: «Если все большевики такие, как Кужело, то я сожалею, что не могу состоять в этой партии». Кстати, этому же Муханову принадлежат известные слова, ставшие во время войны крылатыми: «Лучше большевистская пуля, чем английский зонтик!». Когда генерал сложил оружие и был прощен Советской властью, его суровый противник по фронту командир Кужело помог Муханову в устройстве на службу. Таков был этот человек.

После организации отряда в него включилась сдавшаяся Кужело группа бывших басмачей во главе с курбаши Мулла-Умаром. Группа была невелика, но крепко сдружилась с бойцами отряда и стала его однородной живой частицей. Сам Мулла-Умар, прежде боровшийся с Советской властью и входивший в командную верхушку банды Иргаша-курбаши, порвал навсегда с басмачами и верой к правдой служил революционному делу. Говорили, что еще в ставке Иргаша возникли противоречия между ним и новоиспеченным командующим басмаческими силами. Противоречия вылились в кровную вражду, едва не дошедшую до вооруженного столкновения. Опасаясь удара из-за угла, Мулла-Умар тайно покинул Бачкирт и с группой своих людей явился в Коканд, чтобы сдаться Кужело.