Александр Волков - Два брата Страница 5

То ли дело у себя дома! Охоты с гончими, с соколами; иные юнцы сами хаживали с рогатиной на медведя… И после такой вольной жизни приходится разбирать непонятные крючки и закорючки, от которых рябит в глазах.

Восемнадцати – двадцатилетние «дети» сплошь и рядом удирали из школы в свои родовые вотчины. Царь приказывал возвращать их «с принуждением».

Меры воспитания были суровы.

Царь издал указ: «Выбрать из гвардии отставных добрых солдат и быть им по человеку во всякой каморе и иметь хлыст в руках: и, буде кто из учеников будет бесчинствовать, оным бить, несмотря, какой бы виновный фамилии ни был».

Но ни солдаты с хлыстами, ни денежные взыскания не могли удержать лентяев в стенах школы. Своевольные, необузданные баричи стремились из нее, как зверь из железной клетки.

Утешительно было то, что ученики из простого народа – а таких насчитывалось немало – старательно преодолевали трудности учения. Их старание рождало уверенность, что начинание Петра полезно, что через несколько лет Россия увидит своих образованных сыновей – питомцев Навигацкой школы.

В адмиральский час[24] играла музыка на верхней галерее Сухаревой башни. Учению объявлялся перерыв, школьники расходились кто куда. Бедняки съедали принесенный с собой кусок хлеба, дворянским детям слуги привозили горячий завтрак, а иные баричи направлялись в кабак и возвращались оттуда «зело под мухой». Таких товарищи прятали под столы отсыпаться; если же они попадались на глаза учителю, их ожидала беспощадная расправа.

Перед вечерней зарей снова играла музыка, и навигаторы возвращались по домам.

Глава V. В ночном

Густые тучи покрывали небо. Непроглядная тьма нависла над Москвой. В воздухе пахло дождем, и где-то вдали тревожно мигали зарницы.

Давно потухли свечи в боярских хоромах и лучины в избушках бедняков. Пусто и тихо было на улицах; лишь изредка слышалась унылая перекличка сонных решеточных[25] сторожей.

За городской заставой паслись лошади, выгнанные в ночное. У глубокого оврага, пересекавшего луг, горел костер; вокруг огня расположились четверо ребят в стареньких армяках и полушубках.

Спутанные лошади лениво бродили по траве. По временам шаги их замирали в отдалении. Тогда сидевшие у костра призывали коней протяжным тихим свистом.

Старшему из ребят, Гришухе Тютину, исполнилось шестнадцать лет; его товарищи были значительно моложе.

В ночное Гришуха Тютин явился не с пустыми руками: около него лежал топор, тускло поблескивая при свете костра.

– Степ, а Степ! Поди проведай лошадей, – сказал Гришуха.

Белобрысый Степка Казаков замотал взъерошенной головой.

– Ишь, хитрый! – плаксиво ответил он. – Так я тебя и послушал!

– Я сбегаю, Гришуха! – бодро вскочил младший из ребят – Ванюшка Ракитин, коренастый, широкоплечий мальчуган с круглым лицом и румяными щеками.

– Ты уж! – покровительственно молвил Гришуха. – Ладно, сиди, сам схожу.

Он заткнул топор за опояску и скрылся в темноте. Оставшиеся плотнее прижались друг к другу. Степка от усердия бросил в костер охапку сучьев и приглушил пламя.

– Эй вы там! – послышался зычный голос Гришухи. – Чего балуетесь?

– Дуй! Дуй! Дуй! – зашептали ребята.

Костер снова запылал, и ребята откинулись от огня.

Подогнав лошадей поближе, Гришуха вернулся. Егорка Марков тронул его за плечо.

– Слышь, Гришуха, дай-ка топор – я водяную меленку вытесывать буду.

– Не сидится тебе без дела! – Гришуха подал топор.

Сухощавый, высокий Егорка ловко заработал топором, раскалывая на планки привезенный с собой чурбак.

Егорка Марков славился среди соседских ребят изобретательностью. У него немало было игрушек своей работы: птиц, хлопающих крыльями, дергунчиков, разноголосых свиристелок. Летом Егорка устанавливал на огороде необычайные чучела, которые даже при малом ветре вертели головой, махали руками и отгоняли воробьев от грядок с огурцами и горохом.

Егорка кончил меленку, повертел в руках, отложил в сторону. Ребят одолела дремота. Они поплотнее натянули армячишки, привалились друг к другу…

Вдруг из оврага донесся пронзительный разбойный свист.

Робкий Степка вскочил и рванулся прочь.

– Стой, дурашка! Куда бежишь? В темноте как раз и схватят! А сюда небось не сунутся… Видал, каков у меня топор?

Прошло минут пять – никто не появлялся. Ребята начали успокаиваться.

– Он пугал, – догадался Гришка. – Только с нас взять нечего.

– А лошади! – вскрикнул Ванюшка.

Гришка вскочил и бросился к коням. Скоро он вернулся, тяжело дыша.

– Все тут… Ух, напугался!

Он подбросил дров в костер. Ребята боялись уснуть, завязался разговор.

– Ребятки, я какое дело слыхал, – зашептал болтливый Степка. – Сухареву башню знаете?

– Как не знать!

– Там ребят собрали со всей Москвы и обучают грамоте… Порют, говорят!

– Эка невидаль! – откликнулся Ванюшка. – Когда грамоте учат, завсегда порют.

– Самый главный у них заправила – прозванье ему Брюс… Колдун и чернокнижник. Он черту душу продал… Моя тетка сама видела – лопни глаза! – как он летал ночью на дальнозоркой трубе…

– На чем? – переспросил Гришуха.

– На дальнозоркой трубе… Такая труба: через нее всё-превсё по самый край света видно.

– Брешешь, Степка! – возмутился Гришуха.

Но Ванюшка возразил:

– Мой батька сам такую у немца[26] видел.

– Коли так, ври дальше!

– Вылетел это он, братцы, на дальнозоркой трубе – и прямо на месяц…

– Это зачем же? – удивились слушатели.

– Пес его знает! Может, с покойниками разговаривать.

– Ох, ни в жизнь я в школу не пойду! – решил Степка, бледнея от страха. – Там всякому чернокнижью обучат и душу сгубят.

– Нет, я бы пошел! – мечтательно сказал Егорка. – Ей-бо, пошел бы. Насчет чернокнижья ты зря говоришь. Чернокнижному волшебству колдуны по тайности обучают. А в школе псалтырь да Евангелие велят читать, цифирь показывают!

– Вона! Зачем тебе цифирь? Больно учен станешь!

– Вот и хорошо, что учен! С цифирью я всякому хитрому мастерству обучусь.

– Цифирь купеческому делу пригодна, – неожиданно вступился Ванюшка Ракитин.

Гришуха рассмеялся:

– Ты нешто в купцы метишь? Чем торговать будешь? Битыми горшками?

– Повремени насмешки строить, – серьезно, как большой, ответил десятилетний Ванюшка и добавил то, что не раз слышал от взрослых: – Москва тоже не одним часом обстроилась.

Разговор оборвался.

Ребята сидели, клевали носом. Очнувшись, подкидывали дров в костер.

Вдруг послышался шум, зашуршала осыпающаяся земля. Ребята вздрогнули, мигом слетел сон. Из оврага выкарабкался мужик в меховой шапке, в опрятном поношенном армяке и кожаных постолах. За спиной его была торба с чем-то мягким. Поглаживая черную курчавую бороду, нежданный гость остановился в нескольких шагах от костра и, улыбаясь, глядел на ребят. Те оторопели, а Гришуха ощупал топор – ловко ли лежит под рукой.

– Это он нас давеча напугать хотел? – прошептал Степка.

Гришуха утвердительно кивнул головой.

– Лошадок караулите? – хриплым, но приятным баском спросил мужик.

– А ты нешто не видишь? Давно приглядываешься!

Мужик посмотрел с недоумением.

– Нельзя ли у вашего костра посидеть?

– Садись, коли не шутишь, – неохотно пригласил пришельца Гришуха, а сам поплотнее охватил топорище.

– Да вы меня, ребята, не бойтесь, – усмехнулся мужик, – я вам зла не сделаю.

– А свистел зачем? Лошадей отогнать хотел?

Мужик искренне удивился.

– Я свистел? Лошадей отгонял? Да что вы, братцы! По мне, конокрадство – самый тяжкий грех! И подошел-то я сюда только-только, ваш костер меня приманил.

Ребята начали успокаиваться.

– Чего же ты бродишь по ночам, как супостат? – недовольно спросил Гришуха.

– Вишь, как ты круто поворачиваешь, милок! Слова твои верные, да ведь не сам себе человек судьбу выбирает.

Егорка, смущаясь, достал из сумки краюху хлеба и кусок сала.

– Ты, может, дядя, голодный? На, возьми.

Мужик принял из рук мальчика еду. Через несколько минут он блаженно откинулся на спину, положив под голову торбу.

– Спаси тебя Христос, – ласково обратился он к Егорке. – Уважил дядю Акинфия, а то, признаться, с утра крохи во рту не было. А как звать тебя, паренек?

– Егоркой кличут.

– Егоркой… – многозначительно протянул Акинфий. – А ты, случаем, не стрелецкий ли будешь сын? Есть у меня друг закадычный, сильно ты на него обличьем смахиваешь!

У Егорки захолонуло сердце. Еще когда их семья быстро и без лишнего шуму перебралась из Стрелецкой слободы к Спасу-на-Глинищах, бабка Ульяна строго-настрого наказывала мальчику: «Ежели будут тебя пытать, какого ты роду, не говори, что из стрельцов».

Кто этот человек? По обличью – крестьянин, а на деле, может, боярский шпик?[27] И Егорка, отвернувшись от костра, чтобы скрыть краску смущения, пробормотал: