Олег Фурсин - Понтий Пилат Страница 5

Взгляд собеседника, исполненный боли и запрета на продолжение, не остановил Сеяна. Он говорил, сцепив накрепко руки, выдававшие волнение.

— Я хочу, наперекор своей судьбе, ввести детей в круг людей, которые причастны к власти от рождения. Навсегда, для всех последующих поколений моих потомков, через времена. Ты считаешь это невозможным?

Ответ он получил не сразу. «Молодой друг», которому, однако, на взгляд было более тридцати, имя которого так и осталось в тайне, помолчал немного. Увидеть выражение лица его Элий Сеян не мог, ибо оно было опущено долу. Когда же он поднял голову, Сеян заглянул в его горящие сочувствием и пониманием глаза, почувствовал тепло, исходящее от него, и уже знал, какой ответ получит. И всё же услышать эти слова было приятно. Благородство его собеседника проявилось в ответе, а Сеяну не так уж часто в жизни приходилось встречаться с благородством, не говоря уж о том, что редко приходилось проявлять его самому. Не баловала его жизнь встречами с благородством.

— Нет, почему же, такое случалось и раньше. Если я дам тебе согласие, Луций, это ведь будет не просто моим согласием, правда? Это ведь будет моей клятвой — клятвой будущего властителя своему преданному слуге, что он получит обещанное по достижении мной власти?

— Да, друг мой. И я хотел бы услышать эту клятву от тебя, чтобы вздохнуть наконец спокойно, ведь тебе я верю безоговорочно. Слишком часто в последнее время я вижу один сон — сон о моем неминуемом конце, и он будет страшен…

— Что ж, я нахожу твою просьбу справедливой и цену, которой заплачу за твоё содействие нам — совсем небольшой. Клянусь памятью моего брата, и да услышит мою клятву Юпитер — я позабочусь о твоих детях.

Благодарю тебя, и никогда не забуду твоего великодушия…

— Есть, правда, одна просьба и к тебе, Луций, раз уж речь зашла о наших родственниках. Мои племянники, ты ведь не любишь их…

— А ты? Вздорные молодые люди, не ладящие ни друг с другом, ни с кем бы то ни было вокруг! Мечтающие о власти, подумай об этом! И их неуёмная мать, которая добьётся своего, и погубит детей собственными выходками!

— Луций, ты прав. Я не люблю своих родных, и это горько. Да ведь никто из них не любит меня тоже… Я прошу тебя лишь об одном — в память о брате, обещай мне не участвовать в падении и гибели племянников, которое я также предчувствую, как и ты. Я не смогу участвовать в нашем общем деле, не смогу встречаться и говорить с тобой, зная, что ты виновен в их смерти. Есть предел любому цинизму, пойми!

— Вблизи власти такого предела нет! Впрочем, пусть будет так. Твоим родственникам моя помощь не понадобится. Они всё сделают сами, а недоверчивость Тиберия и его нелюбовь довершат начатое. А теперь прощай, и побереги себя самого. К тебе ведь всё это тоже относится в какой-то мере…

Уход Сеяна послужил сигналом расходиться. Разгоряченные спорами, всё ещё ищущие неопровержимых доводов соратники, дружеские похлопывания про плечу, слова ободрения — всё это потом не раз вспоминалось Понтию Пилату в далёкой и не всегда ласковой к нему стране…

Глава 4. Первое столкновение

Понтий Пилат, прокуратор[22] провинций Иудея, Самария и Идумея, собирался из Кесарии Приморской[23] в Иерусалим, на зимовку, в первый раз после прибытия в эту далёкую и не очень приветливую страну. Впоследствии каждый год он был вынужден несколько раз посещать столицу Иудеи, во время любого значимого иудейского религиозного праздника. В столице в дни праздников скапливалось большое количество паломников. Была вероятность волнений, выступлений, и даже мятежей зилотов. Прокуратор, как опытный солдат, уставший от войны и крови, всегда стремился предвосхитить события, подавить в зародыше будущее кровопролитие. Но обстоятельства иногда были сильнее Пилата. И кровь проливалась…

То не был год войны, то был год мира в стране и вблизи её пределов. Это означало, что Пилат имел в своем распоряжении лишь вспомогательные войска. Римские легионы находились в Сирии, под командованием имперского легата[24]. Пусть по вооружению, обучению, дисциплине вспомогательные войска были истинно римскими, но auxilia[25] состояла из племён, находившихся в союзных или договорных отношениях с Римом. И когда под утро посланная до приезда самого префекта когорта вступила в Иерусалим….

Эти жестокие, грубые лица наёмников, готовых на всё просто потому, что они — наёмники, и им всё равно, кого убивать. Эти светлые глаза, с какой-то издевательской радостью рассматривающие фигуры полуодетых, высыпавших на улицы и перепуганных насмерть жителей. Этот грохот барабанов, бряцание оружия, топот пехотинцев. Ржанье лошадей, цоканье копыт, поскольку пехоту сопровождала конница, во время сражений охранявшая фланги легиона. Кавалерийский отряд блистал убранством лошадей, а сами всадники — позолоченными щитами с изображением императора. Со щитов взирал на жалкий, трепещущий народ Иерусалима сам император Тиберий во всём своём блеске и величии. Позже щитами украсили стены дворца Ирода.

Мог ли Ханан простить префекту даже не святотатство, это было важно, но вторично, а свой предутренний страх, нет, не страх — ужас? Разбуженный растерянными левитами, он бежал через город ко двору Храма в ночном одеянии. Бежал, не понимая, какая новая беда, новый враг осадили город, и надо ли прятаться в стенах Храма, или уже и они не спасут, не уберегут от непонятной опасности? Он скоро разобрался в происходящем, и перестал вести себя как курица, когда она хлопает крыльями и клохчет с перепуга. Зато довольно долго потом ловил на себе насмешливые взгляды левитов и священников. Нельзя сказать, что они вели себя более храбро, нет! Но, позабыв о собственном страхе, они с удовольствием припоминали своего повелителя — с перекошенным от ужаса лицом, дрожащими губами, его сбивчивую речь, не находящие себе покоя руки. И немало удовольствия доставляли им эти воспоминания! Вот этого Ханан не смог простить префекту никогда… Он взял себя в руки достаточно быстро, поскольку всегда был человеком волевым, сильным. И ответного хода не пришлось долго ждать…

Подстрекаемая им толпа набожных иудеев прибыла в Кесарию через два дня. Они боялись, и трепетали, но шли мимо домов из белого мрамора к холму, где Ирод построил храм в честь Юлия Цезаря. Было отчего трепетать. Procurator provinciae Judaeae[26] мог казнить виновных и даже невиновных в пределах своих владений. И когда он вышел к ним, и они заглянули в его хмурое, недоброе лицо, крики ужаса раздались среди них.

Выступил тогда из толпы один из них, Симон. Он был уважаем народом Иерусалима за принадлежность к фарисейству, но истинного толка. Симон был фарисеем боголюбивым[27]. Так называл их Талмуд, отделяя от других фарисеев — оцарапанных, спотыкающихся, подсчитывающих — словом, тех, кто в своё поклонение Господу вносил немалую долю игры, лицемерил. Такие, как Симон, действительно и подлинно любили Бога, и находили наслаждение в повиновении Закону Божьему, с какими бы трудностями это ни было связано. Он не отгородился от мира за стенами Торы. Ни награды, ни кары не ждал он себе в этой жизни по своим поступкам, руководствуясь лишь любовью к Богу. Быть может, он был единственным из всей толпы, кто пришел сюда по велению сердца, зная лишь страх Божий, а не указания Ханана.

— Префект, — сказал он спокойно и строго, не упадая ниц, не кланяясь Риму в лице прокуратора. — Те, кто были в Й’рушалайиме[28] до тебя, уважали святость города единого Бога. Мы — подданные римского кесаря, но и он не может быть выше Бога. Перед вступлением в Священный город все изображения должны быть удалены. Таков наш древний закон. Мы просим тебя уважить его, и потому пришли в Кесарию. Мы не хотим, как мог бы ты подумать, беспорядков. Здесь, со мною, лишь уважаемые люди города. Те, чьи лица обращены к Богу, а через него — к тем, кого наделил Он властью.

— Такого закона нет в моей стране, иудей, — недобро улыбаясь, ответил ему Пилат. Я уважаю законы, ибо я римлянин не только по прозванию, но и душой. Но этот закон — не есть закон моей страны. А я здесь — в моей стране, или ты думаешь по-другому? Если так — ты достоин смерти, и ты будешь оценён мной по достоинству!

— Смерти я не боюсь, префект, особенно праведной, во имя моего Господа. Если я пришел сюда за нею, так тому и быть. Но ни я, ни те, кто со мною, не уйдут отсюда до тех пор, пока не унесут из Й’рушалайима щитов. Мы останемся здесь, и будем взывать к твоей совести. Быть может, ты услышишь голос Господа. И отошлешь нас с миром, дав то, что нам принадлежит по праву — мир с нашим Богом. Под которым мы должны ходить без греха…

Пожав плечами, префект покинул площадь перед языческим храмом. Он не соизволил дать ответа Симону, всем своим видом показав, что эти глупости его больше не интересуют, он выше подобных вещей. Однако остаться выше всего этого ему не позволили. Толпа, возглавляемая теперь Симоном, поскольку невольно ощущала в нём силу, не данную ей самой, расселась на площади перед храмом. И началось… Псалмы сменяли друг друга, как сменяют друг друга накатывающие на берег морские волны. Они перемежались жалобными воплями, призывами к Богу. Затем раздавались громкие, вдохновенные молитвы. Молитвы с просьбами защитить святыни и народ. И снова распевались псалмы… С ума можно было сойти от этого театра, от разыгрываемого здесь, на площади, представления.